Толпа требовала продолжения боя. В это сложно было поверить, но это было так. Пусть кто-то и болел за Итана Рокотански на арене, пусть кто-то ожидал его проигрыша, но зрелище не оставило равнодушным никого. Пусть этот бой и не был каким-то особенным или выдающимся, но он был максимально настоящим. А если что-то в этом мире действительно стоящее, действительно настоящее, то оно очень ценно и востребовано. Так работает, если вокруг много фальши и подделок.
Информация о бое "КРОНШТАТД—РОКОТАНСКИ" разнеслась далеко за пределы бойцовского клуба, в котором он проводился. Она достигла самых отдаленных уголков остальных клубов. Люди начали спрашивать, где можно будет купить билеты на второй матч, а еще — где можно будет поставить на кого-либо из бойцов. Руководство "Преисподней" не заставило себя ждать. Боссы тут же связались с Огоньком и предложили неплохую сумму денег. Недостаточную, чтобы покинуть НРГ и добраться до берегов Японии, но ее хватит, чтобы дать старт сбережениям и добыть еще немного времени. И от этого мы решили отталкиваться. Чувствуя, как щипает раны, пока Зоя протирает их салфетками с перекисью, я сказал Огоньку, что согласен на второй бой. Он кивнул и молча вышел, оставив нас с женой наедине. Та со слезами на глазах посмотрела на меня.
— Не надо слез, малышка, — прошептал я. — Это всего лишь драки.
— Все это из-за меня, — всхлипнула, склонившись, она. Чувствуя как сводит ребра, я притянул ее к себе, положив рядом.
— Ты не виновата, детка. Просто так случается, вот и все. Но мы справимся. Ясно? Да, я проиграл бой, — я закрыл глаза, чувствуя, как в них появились горячие слезы, — но не войну. Все будет хорошо.
Зоя прижалась ко мне, аккуратно сжав мою руку. Даже в этот момент, болея неизвестной болезнью, переживая в себе море эмоций, она не забывала о моей боли. Я поцеловал ее в макушку и обнял крепче.
— Все будет хорошо, малышка. Я обещаю тебе.
Глава 16. Луч надежды
Признак незрелости человека — то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зреслости — то, что он хочет смиренно жить ради правого дела.
Джером Сэлинджер
— Знаешь, — протянул лежавший за стеной Мейгбун, — что отличает человека, способного выжить, от человека не способного выжить?
Я промолчал, смотря в бетонный потолок.
— Способность убивать. Превращаться в животное, следуя одним лишь инстинктам.
Я промолчал и здесь, хотя ответ уже вертелся на языке.
— Кстати, — блондин, находившийся так близко, но которого я не видел уже несколько месяцев, будто бы почесал в голове, — не помнишь, Рождество уже было? Хочется отпраздновать. Тебе, наверно, тоже?
Тишина.
— Ты серьезно не хочешь попросить подарков у Санта Клауса?
— Ты можешь заткнуться хотя бы на пять минут?
— Черт, парень, а ты все-таки не потерял свои голосовые связки. Жалко, конечно, что нет — если бы я тебе снес голову во Франции, связки улетели б куда-нибудь с ней же.
— Уверенность — отличное качество для мужчины, — я сел в постели. — Жалко, правда, что ты баба. Пиздеть пиздишь, а сделать нихуя не можешь. В том числе и во Франции.
— Сказал придурок, попытавшийся сбежать с малайской тюрьмы, но в итоге сидящий теперь в самой ее жопе.
— Знаешь в чем плюс? — я поднялся и встал максимально близко к стене и решетке, так, чтобы Мейгбун меня отлично слышал. — Я не какая-то важная шишка, а значит для моей страны не будет большой потерей, если я здесь сдохну, что, конечно, вряд ли. А вот ты... Уверен, норвежцы уже сидят в тюрьмах, а ваши знамена срывают с флагштоков наши бойцы. Чем ты там руководил, напомни? А, у моря тусил. Дотусился, неудачник. Пытался-пытался сбежать от нас, да нихрена не вышло. Сидишь теперь здесь, совершенно никому не всратый.
— По-крайней мере у большей части моих друзей головы до сих пор на плечах, — ответил Мейгбун, тоже встав очень близко. — А что там с твоими? Ах, да, я их всех поубивал. Слышал, еще один недавно сдох, прямо здесь где-то — в обосанных тунелях тюрьмы. Впрочем, это хорошее окончание для куска дерьма из НРГ. Большего вы не стоите.
Я сжал челюсти.
— Я убью тебя.
— Можешь попытаться. Я здесь.
Наступила звенящая тишина. Затем я подошёл к окну, ухватился за прутья и слегка подтянулся.
Туман укрыл находящиеся вокруг джунгли. Море штормило. Я сел на койку.
А затем рядом с моей камерой появился охранник. Охранник был не один — рядом находился "Пабло", начальник тюрьмы. Поглядев некоторое время на меня, он кивнул охраннику. Тот открыл дверь, вошёл и сказал:
— Поднимайся.
Я встал.
— Что происходит?
— Рот закрой. Будешь говорить, когда будут спрашивать.
Охранник надел на меня наручники и вывел из камеры.
— Теперь второго.
Охранник открыл камеру Мейгбуна.
— Эй, руки убери, волосатый уб...
Хлесткий звук. Было понятно, что блондин получил по лицу.
— Поднимайся, девочка. И закрой рот. Воняет.
Первым моим желанием, едва я увидел обросшего, как и я сам, нациста, было броситься на него и избить до полусмерти. Это я и сделал, пускай лишь наполовину: в наручниках особо руками не помахаешь, но об этом мой мозг думать уже не стал. Злые глаза Мейгбуна встретились с моими, а уже через секунду я врезал ему двумя сжатыми кулаками по морде. Еще через мгновение мы были уже на полу.
— Черт, парень, ты меня каждый раз удивляешь, — сказал Эскобар, когда охранник стащил меня с Мейгбуна. — Столько пылкости, а мозги не появляются. Успеешь ему еще рожу набить, не спеши.
— Хуй ему, — харкнул кровью Мейгбун. Харчок попал на его же грудь и я неожиданно рассмеялся.
— Веди их к подполу, — сказал Пабло, — пусть готовят. Посмотрим, чего они стоят с открытыми руками. Да, гринго? — он посмотрел на меня.
— С радостью, — выдохнул я, чувствуя, как кровь быстрее начинает бежать по телу. — Посмотрим, как быстро я сверну ему шею.
За спорами с Мейгбуном, каждый день выводившим меня из себя с той стороны стены, я успел позабыть, что сегодня уже была суббота. Меня драться выводили по-прежнему. Мейгбуна, вроде как, нет. Кажется, сейчас его вели туда первый раз.
Процедура была простая. Умываешься перед боем, приводишь себя в порядок, быстрая разминка и вперед на ринг. Это и сделали мы с нацистом — правда, находясь в некотором отдалении друг от друга, потому что охранник не позволял нам сблизиться раньше времени. А через некоторое время тишина "ванных" комнат стихла, и нас вывели в тот самый зал, где и проводились бои. Море заключенных по всем углам в абсолютно одинаковых белых и грязных майках. Они что-то кричали на малайском: что-то про шлюх, уважение и жажду крови. Как они относились к Мейгбуну, я понять особо не мог. Было лишь ясно, что многие наслышаны о самом заключенном узнике тюрьмы, а потому всем было интересно взглянуть на так называемого "новенького". Меня же все знали и так.
Я посмотрел наверх. Крыша этого места имела большие, панорамные окна. Они, конечно, были грязные, отчего отдавали желтым цветом: а затем из-за серых туч, где-то над тюрьмой, выглянуло солнце, и эти грязные окна заблестели ничуть не хуже золота. На мгновение я даже зажмурился. А затем охранник толкнул меня под лопатку, и я пошел дальше между заключёнными, после чего залез на ринг, перелез через ограду и встал в своем углу. Мейгбун встал в другом.
Я оглянулся. В толпе увидел Хорнета, Петровича и Рокки — друзья стояли группкой, и увидев, что я на них смотрю, тут же ободрительно мне улыбнулись. Я улыбнулся им. Из-за того, что еду нам с Мейгбуном таскали персонально по камерам, я видел их теперь только раз в неделю. На боях. На секунду в голове проскочила мысль, как же мы до всего этого дошли, как очутились здесь — оказавшиеся однажды в одном полку, каждый хотел сделать что-то хорошее, потому что не знал, зачем ему больше жить. Не знал, как ему дальше жить. Потому что жить — это сложно, целая наука. Далеко не многие люди это умеют. А теперь мы были здесь, те, кто пережил все эти ужасы войны и тюремного заключения. Все лохматые и бородатые, потому что держать при себе бритвы и прочие режущие предметы нам не особо позволяли. Это было очень странно: некоторым заключенным это было разрешено. Но каждая тюрьма имеет свои секреты и свою историю, которые разгадывать порой было бы и вовсе сущими потемками. И мы не стали.