Я чуть не выпучил глаза, потом пробормотал:

— Да, я тоже самое подумал, когда заходил. Эта, как её, миндальная связь, не иначе.

Из глаз девушки посыпались весёлые искорки...

— Наверное, это наш конец.

— Конец? Нет, наш путь не кончается смертью. Смерть — лишь продолжение пути, начертанная всем. Серая, как дождь, завеса этого мира отдернется, и откроется серебристое окно, и ты увидишь...

— Что? Что, Гэндальф? Что увижу?

— Белые берега и за ними — далекие зеленые холмы под восходящим солнцем.

— Это неплохо.

— Нет... Нет конечно.

"Властелин Колец"

В день поединка Зоя была очень бледной — даже бледнее обычного. Болезнь, как бы мы с ней не боролись, убивала ее с каждым днем. Пусть она старалась этого не показывать, но только слепой не увидел бы, что это действительно было так. Тяжело описать чувство, когда твой любимый человек умирает, а выживет он или нет, зависит только от тебя. Да и то, не факт, что только. Что может человек сделать перед лицом смерти? Смерть — единственная в мире вещь, которая гарантирована нам всем. Мы можем не получить богатства или хорошую семью, можем не получить голод или войну, можем не получить отличного или плохого государя, но смерть обязательно получим. Вопрос заключался лишь в том, когда она придет, и больше всего мне на свете хотелось, чтобы за Зоей она пришла лет в девяносто. А еще лучше — пусть сначала бы она пришла за мною. И, пусть это эгоистично, я действительно этого хотел. Всем сердцем.

Когда я проснулся, она уже была на ногах. Я зашел на кухню, где она что-то готовила. Окно было открыто, и яркий солнечный свет заливал пространство. Снаружи щебетали в зеленой листве птицы.

Зоя готовила блины. Склонившись над ее ухом, я тихо прогудел:

— Сразу говорю, хочу со сгущенкой.

Жена слабо улыбнулась.

— Будут. Но тебе сладкое сегодня нельзя. Поэтому будешь есть с сыром и ветчиной.

— Меня это устраивает.

Зоя фыркнула.

— Еще бы! Сковородкой бы получил, если б не устраивало.

Тут во входную дверь постучали, и я поднялся.

— Пришли?

— Наверное. Сейчас посмотрю.

Я пошел в прихожую и открыл дверь.

Петрович, Дед и Огонек стояли снаружи.

— Доброе утро, парни.

— Доброе утро, чемпион.

— Проходите, будем завтракать.

Во время завтрака Дед с набитым ртом сказал:

— Это лумшие блимы которые я когда-либо ел.

Зоя улыбнулась.

— Вечно ты хвалишь мою стряпню.

Гаргарьин открыл набитый рот:

— Нимкамкая эмто не стрямпня. Емда бомгов.

Мы с Петровичем рассмеялись, а потом рассмеялись все, и смех заполнил всю квартиру. Отсмеявшись, некоторое время помолчали. Потом Огонек посмотрел на меня:

— Ты готов?

Я кивнул.

— Помнишь, чему я тебя учил?

Я кивнул снова.

— Хорошо. И все же я повторю: пусть результат этого боя безмерно важен, сосредоточься не на нем, а на своих действиях. В погоне за целью люди не видят того, чего делают, особенно в поединках. Твои тело и разум должны быть единым целом, потому что у Кронштадта точно так и будет.

— Я выиграю бой, — сказал я.

— И станешь Чемпионов Чемпионов, или как его там, — заявил Петрович. Дед было открыл рот, чтобы его поправить, как я ответил ему:

— Неважно, какие титулы мне это даст. Главное получить деньги и погрузиться на самолет. Ты нашел пилота? Который должен был лететь.

— Да. И самолет. Суммы, которую назвал, как раз хватит. Может, даже останется что-то.

— Хорошо.

Огонек кашлянул и все посмотрели на него.

— Прежде, чем пойдем готовиться, предлагаю... Помолиться. Как христиане. Знаю, что тут почти никто не верит, но все же.

Все переглянулись. Наши с Зоей глаза встретились. А затем все взяли друг друга за руки, положив те на стол, и склонили головы. Я закрыл глаза.

Я так давно не обращался к Тебе, потому что искренне уверен, что Тебя нет. Потому что если бы ты был, никаких войн, наверное, и в помине бы не было. Не произошло бы того, что случилось на Третьей мировой. Откуда в мире столько жестокости, если есть Ты, который может все? Что может человек против такой дикой злобы? Так или иначе... Так или иначе, все то дерьмо, что случилось со мной, не исключает все хорошее. Не исключает прекрасных людей, собравшихся здесь, чтобы помочь нам. Не исключает искренней дружбы и любви, любви чистой и светлой, какая, я думал, есть только в книгах, и ошибался. Несмотря на все ужасы, что со мной произошли, если Ты есть, Ты дал мне и много прекрасного, и, если так, я благодарен Тебе. И прошу Тебя только об одном: дай мне спасти ее, потому что иначе я не представляю, как мне жить дальше. Потому что одна она несёт такой свет, какой не несут и десятки других людей, живущих вокруг. Пусть это эгоистично, пусть это, может быть, лицемерно, но почему те, кто чинят погром, доживают до старости, воспитывая также своих детей, а те, кто достоит жить, умирают в тридцать лет? Почему так? Я не знаю, да и ты не ответишь. Сейчас это неважно. Дай мне спасти ее. О большем я не прошу. Аминь.

***

Парень, похожий на Джоша Хэмилтона. Полный, забитый битком, зал. Люди шумят и молчат, ожидая самого крупного и самого интересного боя последнего времени. Может быть, даже последних лет. Кто-то уже пьян, но даже те, кто пьян, смотрят на ринг, на Джоша Хэмилтона, выступающего с предварительной речью, разогревающего толпу. Его голос звенит, уходя к высокому потолку бойцовского клуба, туда, где горит единственная белая лампа, пока во всем другом пространстве царит мрак.

Я наблюдал за этим, стоя в коридоре для бойцов. В одном из коридоров, двери которых увидел в первый раз придя сюда в качестве зрителя. Тогда я не знал, куда ведет эта дверь. Теперь я знаю.

В коридоре мы стояли одни. Зоя, Петрович и Дед уже были среди зрителей, в первом ряду. Огонек положил руку мне на плечо.

— Не буду желать удачи. Иногда мне кажется, что это звучит как-то фальшиво и говорится не для близких людей.

— Да, наверное.

— Бей так, как ты умеешь бить, поднимайся так, как ты умеешь подниматься. Ты капитан своего тела. Не забывай об этом.

— Спасибо, Огонек.

— Пойдем.

Джон Хэмилтон назвал наши имена, и мы вышли. Толпа, как и всегда, превратилась в бушующее и шумное море. Через некоторое время я оказался на ринге. Хэмилтон говорил. Я закрыл глаза. Через две минуты море вокруг снова обрушило волны, и я понял, что на ринге оказался Кронштадт. Глаз я не открыл, и ведущий продолжал говорить.

— Знаете, — выдохнул он, — я уже давно являюсь голосом этого бойцовского клуба. Было много прекрасных бойцов и боев, которые останутся с нами надолго. Но, ей Богу, мне кажется, что этот бой останется с нами навсегда.

Человеческое море согласно зашумело.

— Не будем тянуть. Удачи вам, парни.

Хэмилтон покинул арену.

— Да начнется бой!

Пол едва ощутимо дрожит. Не ясно, отчего и почему, да и значения, наверно, не имеет. Белый свет падает на меня, но я его не чувствую. Не знаю, почему. Возможно потому, что и не должен. Иногда свет — это просто свет. Голые ступни твердо стоят на полу. Рукава джинс, не особо широких, касаются икр. Спокойствие наряду с напряжением превращаются в нечто большее. Превращаются в адреналин.

Столкновение с Кронштадтом произошло через несколько секунд после того, как Хэмилтон объявил бой. И сразу же я понял, что северный боец изменил свою технику. Он не действовал как Майк Тайсон, группируясь и нанося сокрушительные удары вблизи. Не действовал как Мухаммед Али, не подпуская к себе, выпуская четыре десятка ударов за десять секунд. Не действовал как Флойд, нанося удары тогда, когда этого совсем не ждешь. Мурманский боец будто взял методику Артуро Гатти, и в тот момент, когда я это понял, то также осознал и то, что стал его Микки Уордом. Вопрос состоялся лишь в том, кому достанется победа в этом матче.