— Оттащи тело во двор, — сказал нацист, снова поправив платок. — Протащи его мимо камер с узниками, пусть увидят, что их ждёт, если не идти на контакт со мной.

— Он перешёл черту, — тихо заметил Гендеретт.

Мужчина презрительно хмыкнул.

— Я — один из важнейших людей в Третьей мировой войне. Мы живём за тем, чтобы оставить след. Моё имя будет вписано в учебники истории на века. И я не могу постоять за себя?

— Он хотел спровоцировать тебя.

— И чёрт с ним. Буду я ещё слушать ебучего итальяшку. Их тоже надо выкосить — под корень, всех, пока не останутся только северные народы. Но после победы: сначала берёшь врага в союзники, используешь его, а потом убиваешь. Так это работает. Так устроен мир, мир хищников, мир жизни и смерти. Убей — или умри! Иного не дано.

— Иного не дано.

В камере повисла тишина. А потом Гендеретт обвязал ноги убитого веревкой и утащил его во тьму коридора.

***

— Ты так без глаза останешься. Дай сюда.

— Больно много ты разбираешься.

— Уж побольше некоторых.

Я вздохнул. Вереск, наблюдая за мной, улыбался. В отличии от меня, Петровича и Хорнета, — Рокки был исключением — он неплохо умел пользоваться снайперской винтовкой. Автоматической, полуавтоматической, с продольно-скользящим затвором, — говоря честно, он был в своём деле профессионалом, хотя и учился ему, насколько мне было известно, не так уж и долго. Видно, рука хорошо легла. Иначе как объяснить, что он так хорошо стреляет? На везение не спишешь. Не тот случай. Рокки стрелял не так хорошо, но уж явно лучше нас троих — правда, только из полуавтоматических и автоматических. На «болтовки» его не хватало. «Быть снайпером, — говорил Вереск, — значит быть терпением во плоти. Стрелять с оружия с продольно-скользящим затвором — самый главный экзамен. Помните, у вас нет права на ошибку. Один выстрел — один труп».

— Фиговый из меня снайпер, — сказал я, отдав винтовку лежащему рядом Вереску. — Из штурмовых пушек как-то получше идёт, поспокойнее.

— Ещё бы. Но и далеко с них не постреляешь — а иногда очень надо.

— Из тебя был бы хороший учитель, — сказал Петрович. Они с Хорнетом, по-прежнему молчавшим, стояли сзади. Французские тополя качались позади. Дело близилось к вечеру. — У тебя есть образование какое-нибудь?

Вереск ухмыльнулся, почесав аккуратную, рыжеватую бородку.

— Честно говоря, нет. Я после школы сразу работать пошел, — он пробежался пальцами по прикладу снайперки, — но оканчивал некоторые курсы, сертификаты есть. С точки зрения трудоустройства они, конечно, бесполезные, особенно если опыта нет, но для себя — неплохо. Можно сказать, я немножко психолог. Прям изучал в своё время всю эту тему.

— Недурно, — сказал я. — Поэтому ты сейчас меня плющишь?

Вереск засмеялся.

— Учись, пока мы здесь! Все учитесь. Если все пойдет по плану Ветрогона, мы сможем избавиться от Мейгбуна.

— Чёто мы всё никак от него не избавимся, — сказал Петрович. — Этот белобрысый придурок каждый раз уходит живым.

— Он вроде блондин, — заметил Вереск.

— Да пошел он нахуй.

— А мы и не пытались его убить, — неожиданно для всех прошептал Хорнет.

— Хорнетыч! Ты заговорил!

Тот кивнул.

— Мы не пытались его, — он сделал усилие, — целенаправленно убить. Но в этот раз получится.

— Получится. Только ты все, завязывай говорить, горлу нельзя нагрузку давать.

Друг снова кивнул. За время проведенное в госпитале, он тоже успел обрости небольшой бородкой. Выглядело это забавно, но ему об этом говорить никто не стал. Я и сам, наверное, выглядел не лучше.

— А что потом? — неожиданно спросил Вереск.

Петрович посмотрел на него.

— О чём ты?

— На убийстве Мейгбуна война не закончится. Мы, как я и говорил, можем отправится по домам хоть сейчас. Но что потом? Кто-нибудь думал?

На некоторое время повисла тишина.

— Так получилось, Вер, — сказал Петрович. — Что нам троим, да и Рокки тоже, особо некуда возвращаться. Да и не к кому тоже. Война, пожалуй, единственное, что имеет для нас смысл.

— Но ещё больший смысл имеет приблизить её к концу, — сказал я. — Чтобы те, у кого есть к кому возвращаться, вернулись домой.

— Хорошо сказал, — тихо ответил Вереск. А затем прильнул глазом к прицелу винтовки. А затем повторил: — Хорошо.

В Италию мы отправились только через две недели после этого разговора. Отряд на этот раз стал больше — в него вошли мы с Хорнетом, Петрович, Рокки, Вереск и сам Ветрогон, который к нашей большой неожиданности привёл подкрепление. Девушка из Омессуна, вытащившая нас из плена, также стала членом отряда. Отбив поселение и часть Норвегии от натисков нацистов, она связалась с нашим командованием и попросилась в ветрогонью группу. Семь человек отправились через полыхающую Европу в последних числах мая — сначала нас перебросили в Монако, полностью находившееся под контролем сил союзников, а уже оттуда в Италию, благо, та находилась недалеко. Через саму границу перебраться не удалось, она кишмя кишела злыми итальянцами и французами, готовых разорвать нас на части. Поэтому и пришлось их обойти.

Поздним вечером мы отошли на небольшом военном корабле от берегов Монако. К полудню следующего дня, на нескольких лодках, мы вышли в открытое море. К закату берега Италии уже показались нам в последних лучах заходящего солнца. У меня сложилось ощущение, что эта операция будет гораздо хуже, чем две предыдущих. Но выбора не было. Точнее был — но только один.

Один выстрел — один труп.

Вот что я скажу вам об этих проклятых технологиях: одни беды от них. Такое чувство, что чем дальше идем, тем хуже жить. Времена, которые не изобиловали наличием всех этих непонятных штуковин, были сложнее, тяжелее, но проще и лучше. Люди стали друг от друга дальше. Единство курит в стороне.

Джон Рильво, ирландский фермер

— Что с ней, доктор?

— На данный момент неизвестно. Ее только недавно привезли — минут сорок назад сдала анализы, чуть позже уснула. Утром тоже будет сдавать, натощак.

— У вас есть предположения?

Доктор, представившийся Павлом Константиновичем Быстровым, пожал плечами.

— Это может быть что угодно. Банальное переутомление, проблемы с сердцем, нехватка кислорода. Рано говорить.

В коридоре больше никого не было. Дело близилось к полночи.

В палате Зоя лежала одна, как обычно, свернувшись клубочком и максимально укрывшись одеялом. Мы наблюдали за ней из-за приоткрытой двери. Никаких тревожных признаков сейчас видно не было.

— Возможно, мы все распереживались зря, — сказал доктор, — но мне показалось странным, что она после обморока пришла в чувство... Не очень уверенно. Как правило, человек в таких случаях тратит определенное количество энергии и бросается, например, на еду, чтобы ее восполнить. Мне не хотелось брать анализы, но если какая-то проблема действительно есть, они нам не помешают. Сейчас ей нужно отоспаться.

Я растерянно кивнул. Зоя, как и я, была одной из немногих людей, которые теряли сознание максимально редко. С ней такого не случалось уже года четыре — в прошлый раз она порезала руку, тело среагировало "аварийно" и она упала в обморок. Но что произошло сегодня?

Было решено дождаться утра. Созвонившись с Петровичем, я разъяснил ему ситуацию. Друг не на шутку распереживался, но я как мог сам успокоил его, сказав, что поводов особых и нет. На работу завтра заместо меня выйдет он. Ночь мне разрешили провести на соседней постели — палата, опять же, за исключением Зои, была пуста, потому с этим проблем не возникло.

Проснулся я рано, но когда солнечный свет уже начал постепенно заливать помещение. Золотой квадрат медленно и верно расползался по стене, на которой расположилась достаточно крупная картина, изображавшая ветряные мельницы. Автором ее, кажется, был Айвазовский, но я не был в этом уверен. По стилю напоминало его, но почему-то мне казалось, что Айвазовский рисовал только море. Наверное, это было заблуждением.