— Ты на вопрос не ответил, Вер, — Петрович покачал головой.

Вереск посмотрел на каждого из нас по очереди своими серыми глазами.

— Надо взять Мейгбуна. Теперь это основная задача. Не второстепенная. И не просто взять, а окончательно ликвидировать.

Хорнет усмехнулся и тут же скривился от боли. Я промолчал.

— Вы можете не участвовать, — повторил Вереск. — Вы и так сделали достаточно для НРГ.

— Говоришь как генерал, награждающий солдат медалями, — сказал Петрович.

Вереск виновато улыбнулся.

— Но это действительно так. После Омессуна вы и сюда не обязаны были лезть. Все мы.

— Но мы тут.

— Да.

На некоторое время повисла тишина и Вер присел рядом. Теперь скамейка была полностью занята. Подул лёгкий, весенний ветер. Пахнуло чем-то вроде только приготовленных пирожков. Дело близилось к обеду.

— Что у нас есть? — нарушил тишину Петрович.

— Достаточно, как это не удивительно. Я бы сказал, есть всё.

— Рассказывай.

— Мейгбун не отправился на родину, как и не отправился дальше на фронт. Сейчас он находится на захваченной нацистами Сицилии, в Италии. В своём особняке. Достаточно охраняемом, кстати. Нет, даже не так — максимально охраняемом. Это целая крепость, полностью набитая сворой злых головорезов.

— Отлично. Звучит обнадеживающе.

— Особняк, как и некоторые другие места на Сицилии, выполняет определенные функции, по типу регулирования близлежащих улиц и так далее. На данный момент он этим и занимается: разве что людей на улицах стало меньше, а в особняке больше.

— Почему?

— Думаю после того, как Штиль набил Мейгбуну морду, тот стал немножко сильнее думать о своей безопасности.

Я усмехнулся. Петрович почесал усы.

— И как мы туда проберемся?

— Почти также, как пробрались в Омессун, только на лодке. Одной из лодок, патрулирующих морское пространство Италии. Будет непросто, но это вполне осуществимая задача.

Хорнет тихо вздохнул. Я поднялся, опираясь на трость.

— Что скажете, парни?

— Убить Мейгбуна раз и навсегда, — Петрович снова почесал усы. — И никаких побочных заданий, только это?

— Да.

— Тогда я согласен.

Хорнет медленно кивнул. Все посмотрели на меня.

Я посмотрел на лес. Верхушки деревьев продолжали покачиваться под дыханием ветра. Я повернулся к парням.

— Покончим с этим ублюдком раз и навсегда.

***

Солнце догорало, облачив небо на западе в ало-золотые тона. Закат сам по себе красивое явление, но здесь, в Италии, а особенно на Сицилии, среди крутых и высоких скал, между которыми текли то бурные, то спокойные синие-синие реки, и вовсе прекрасное. Для того, чтобы разбираться в красоте, совсем не нужно быть творческим человеком, также, как и не нужно быть профессиональным критиком, чтобы что-то критиковать. Важнее, пожалуй, был вопрос, что такое красота, а что такое уродство, потому что некоторые люди видели эти вещи совершенно по-разному, а иногда и вовсе ровно наоборот друг другу. Красиво — это когда кровь резким фонтаном вылетает из шеи. Или, например, когда взрывается танк, огненными всполохами уничтожая всё своё содержимое. Или когда умирает день, погружая мир в бездну звёздной ночи. Так, по-крайней мере, считал Иокир Мейгбун, спускавшийся по каменным ступеням в подвал одного из сицилийских домов. Прохладный ветер, дующий в спину, исчез, когда он вошёл в помещение.

Помещением оказался узкий, длинный коридор, построенный из старого камня. Освещался он редкими факелами, показывающими блеклым, оранжевым светом пространство буквально на несколько шагов вперёд. Мужчина двинулся по нему, аккуратным, но быстрым движением поправив синий шейный платок.

Крики стали доноситься до него только через несколько минут. Сначала отдалённо, затем всё громче и громче, пока стены едва ли не начали вибрировать. Когда перед глазами резко появилась чёрная, — или почти чёрная, но точно кедровая дверь, Мейгбун толкнул её и быстро вошёл внутрь. Но вошёл так, что у находящихся внутри сложилось чувство, будто он материализовался из воздуха.

— Чёрт возьми, — он усмехнулся, — опять ты за старое. Сколько раз повторять? Боль — это неплохо, но если и резать человека, так его душу, а не ляжки. Отойди, Гендеретт.

Мужчина в белой маске, облаченный полностью в чёрное, за исключением её, отошёл в сторону, держа в руке закруглённый с зазубринами нож.

— Вечно ты приходишь в самые замечательные моменты и все портишь, — буркнул он, стрельнув глазами в Мейгбуна. В свете одного-единственного фонаря, висевшего в центре комнаты, они казались абсолютно тёмными. С ножа капала кровь.

Человек, которого он пытал, сидел напротив. Бледный, в разорванной одежде, обросший щетиной, он тяжело дышал, не сводя глаз с человека, которого Мейгбун назвал Гендереттом. На груди и бёдрах у него имелись рваные раны. Гендеретт особо не церемонился, за что ему следовало отдать должное.

— Прошу простить моего друга, — Мейгбун встал перед ним и сложил руки за спиной. — Он немного, — Иокир сделал паузу, — нетерпелив. Не стоит волноваться — я люблю узнать человека получше. Как вас зовут?

Тот, которого пытали, посмотрел на него. Вглядывался в лицо, потом на волков на плечах. А затем посмотрел на шейный платок.

— Ты!

Мейгбун кивнул.

— Я. Мы. Счастливая семья, ты и я, — Мейгбун немножко потанцевал. — Только вместе пролетим любые беды — были бы на то торпеды, — а затем прикусил губу и пощёлкал пальцами. — Ты и я, ты и я...

Мужчина посмотрел на него с шоком. Мейгбун посмотрел на него, потом на Гендеретта, а потом они с Гендереттом расхохотались.

— Чёрт, — Иокир смахнул с уголка глаз слезинку. — Видел бы ты своё лицо, приятель. У меня было такое же, когда я впервые попробовал рыбий жир.

— Ты безумец.

— Это верно, — Мейгбун согласно кивнул. — Но меня это радует. Безумие делает невозможное возможным, безумие — это когда можешь переступить черту, а это могут далеко не все. Безумие делает тебя всемогущим, почти Богом. Потому оно и безумие.

— Прикрываешься философскими изречениями, а сам сносишь людям головы монтировкой, — мужчина усмехнулся, по его щетине побежала кровь. — Прямо-таки великий благодетель. Соломон отдыхает.

— Может быть. Но я не оправдываюсь, — нацист наклонился к узнику. — Скажу больше, — уголки его рта растянулись в довольной улыбке, — мне это нравится! Что уж говорить, — он резко выпрямился, — я от этого кайфую! Это как вампиру кровь сосать, без этого нельзя, сдохнешь. Understand?(Понимаешь? — Англ. яз.)

Человек на стуле сплюнул.

— Ладно, слушай, — Мейгбун развёл руки в стороны. — Не нравится моя философия — ладно. Мозги даны не всем. В конце концов, Италия — страна свободная, можешь думать что хочешь. Тебя же не из-за этого здесь режут, верно?

Человек не ответил. Мейгбун наклонился к нему.

— На Сицилии остались бойцы Сопротивления?

Мужчина вновь промолчал.

— Рекомендую ответить. Иначе лично познакомишься с моей монтировкой — у неё и имя есть, между прочим.

Стальные глаза впились в глаза Мейгбуна. Непокорные, злые. Сильные.

— Можешь отсосать мне член, скандинавское уёбище.

Мейгбун усмехнулся.

— Тебе действительно не страшно?

— Разве могу я бояться того, — мужчина сделал паузу, остановив взгляд на синяке у нациста под глазом, — кто не может постоять за себя? А ещё строит из себя кого-то важ...

Первый удар вышел глухим. Голова человека мгновенно наклонилась вниз, ткнувшись подбородком в грудь. Второй вышел мокрым. Третий ещё мокрее. Из проломленного черепа полилась кровь, медленно заливая пол комнаты. Удары приходили и справа, и слева, и снизу — ровно до тех пор, пока от головы не осталось ничего, только кусок шеи. Все, что было на ней, теперь находилось на стенах, потолке, полу и кончике монтировки, на зубчиках которой застряли кусочки мозга.

Мейгбун выдохнул, опустив оружие вниз. Гендеретт молчал.