Также мы познакомились с, как бы удивительно это не было, близнецами. Два мальчика, оба серо-голубоглазые, с темными, каштановыми волосами. С ними мы тоже нашли общий язык.

Каждому из детей мы привезли немного сладостей. Это было сущей мелочью, но иногда мелочи вмещают в себя целый мир. Иногда значимость мелочей и является целым миром, и я знал это как никто другой. Нам хотелось думать, что дети обрадуются этим мелочам. И они им обрадовались.

Но сейчас мне было тяжело. Так иногда бывает — каждому, наверное, знакомо такое чувство. Сначала ты не хочешь делать что-то хорошее, потому что знаешь, что это может принести тебе боль, боль не приходит, заместо нее приходит счастье, а потом, когда события случаются, боль, наконец, наносит свой заветный удар. Уже тогда, когда ее совсем не ждешь.

Зоя словно почувствовала мои мысли. От нее пахло клубникой и земляникой. Я любил, когда от нее так пахло.

Коснувшись губами моего уха, она спросила:

— О чем думаешь?

— О детях.

— Что надумал? Они чудесные, правда?

Я промолчал.

— Милый?

— У меня такое паршивое ощущение, будто мы дали им надежду, что заберем оттуда.

Теперь не ответила Зоя.

— Что все будет хорошо. Понимаешь?

Она не ответила снова.

— Милая?

Я повернулся к ней. И понял.

— Эй. Это разное.

— Разве?

— Да. Слушай. Я не сомневаюсь, что в конечном счете у них все будет хорошо. Я рад, что мы съездили и немного помогли им. И тебе можно помочь. Я над этим работаю.

— Решив драться в бойцовских клубах?

— Что?

Зоя покачала головой.

— Я не глупая, милый. Даже если все наши близкие скинутся, а близких у нас не так много, потому что у человека много близких быть не может, денег на такую поездку нам не хватит. Но если стать Чемпионом Клуба, можно забрать сто тысяч долларов, верно? А еще в понедельник ты пришел с побитым лицом. И я знаю, что с Дедом вы тогда не гуляли. Ты был на тренировке. Кто бы взялся тебя тренировать? Вывод прост. Огонек.

— И ты теперь осуждаешь меня за это?

Зоя снова качнула головой.

— Моя жизнь не стоит твоей.

— Бред.

— Нет, не бред! Совсем с ума сошел? Я, видимо, умру, так ты решил тоже за мной отправиться?

— Да, черт побери! — я вскочил с кровати. — Да, я решил за тобой отправиться! Почему ты не доверяешь мне?

— Почему ты не сказал мне сразу?!

— Солнце, я не серая офисная мышь, которая за свою жизнь кроме кипы бумажек ничего не видела! Ты же в курсе моих событий на войне!

— Да, я в курсе, ты многое пережил! Знаю! Но причем здесь бои без правил, милый? Да, ты дерешься на пару с Дедом, а тогда надрал зад тому нацисту во Франции. Но тебе не кажется, что этого мало?

— Не мало, — горько сказал я. — Потому что ты не все знаешь.

— О чем ты?

Я вздохнул, чувствуя, как сердце бьется в груди.

— Я рассказал тебе подробно о Швеции, Франции и Италии, но никогда не говорил...

— Что было в Малайзии.

На несколько секунд наступила тишина.

— Да.

Зоя, успевшая встать, села на кровать.

— Тогда самое время тебе об этом рассказать, милый. Потому что я не хочу, чтобы ты дрался за меня. Это не тот способ заработать денег. Только если не переубедишь меня в обратном.

— Да. Да, ты права.

Я постоял с полминуты и прошел к шкафу, в котором хранилась наша верхняя одежда на осень-зиму. Наклонившись, достал из самого низа, заваленного грудой хлама и тряпья, чемодан.

— Это твой чемодан с войны.

— Верно. Большую часть его содержимого ты видела. Но есть кое-что еще. Материалы последнего эпизода...

Я вынул из старого, желтого конверта несколько фотографий. Затем сел на кровать, рядом с женой. Дал их ей.

— Это...

— Да. Это Мейгбун в малайской тюрьме. Это — Хорнет. Ветрогон. Рокки. А это я.

— Ты все-таки сел туда... — выдохнула она.

— Да. Сел. А теперь пришло время и тебе рассказать историю. Точнее, дорассказать...

***

Человек молчал. Его худое лицо с острыми линиями скул, обросших густой бородой, не выражало абсолютно ничего. Складывалось впечатление, что он либо спит, либо умер. Самым страшным являлось то, что вполне вероятным было и то, и другое.

Разбудили его еще до того, как над концлагерем начало подниматься солнце. Немцы ничего объяснять не стали. С ругательствами и оружием в руках выгнав его на улицу, повели прочь от блока, где спали узники, где спал он сам. Пускай заключенных здесь было не так много, каждый успел познать, что значит "настоящий ад на Земле". Таковой была судьба каждого, попавшего в лагеря смертников.

Лес темнел в тени гор, под которыми расположился лагерь. Небо еще было темным, но постепенно светлело. До восхода оставалось не так далеко. Если, конечно... Узник чуть нахмурил уставшее лицо. Он не помнил, где располагался лагерь. Но, в любом случае, это, наверное, было не так уж важно. В любом случае, находились они где-то близко к Германии, а ни союзники, ни русские не могут сюда добраться. Для этого требовалось бы остановить Машину Зла, Третий Рейх, а такой поступок под силу только настоящим героям. Этой войне, наверное, не будет конца. По-крайней мере не при его жизни.

Его звали Генрихом и сам он был родом из Нидерландов. Когда-то у него была семья. Ровно до тех пор, пока нацисты не затравили ее в камере газом. Почему? Вероятно, причина была в том, что в семье Генриха была капля еврейской крови, а идея чистоты арийцев была слишком сильной и безукоризненной, чтобы такое могло быть допустимым. Так или иначе, это случилось давно. Кажется, полтора года назад. Полтора года — это целая вечность, и не только тогда, когда яростно чего-то ждешь, сколько тогда, когда это что-то уже прошло. Прошло, разорвав твое сердце на тысячи мелких осколков, которые, один за одним, постепенно перестают пульсировать, завершая кровоток по венам. А потом всё. Потом просто холодное тело.

Его провели в подвал по холодным, каменным ступеням. Он уже не чувствовал холода. Его ноги давно были обожжены одним из методом пыток и кожа потеряла свою чувствительность. Иногда это было плюсом, но гораздо чаще — минусом. Здесь, в концлагерях, плюсов было очень мало. А те, кто сумел продержаться здесь подольше, говорили, если на это оставались силы, что плюсов нет вообще. И это, пожалуй, было самой честной правдой, которую может услышать человек.

Подвал был не простым. Говоря откровенно, подвал смахивал на лабораторию. Через несколько минут, когда Генриха, который был худее смерти, приковали к креслу, он понял это окончательно. Нацисты в белых халатах и масках появились перед ним из темноты. Яркий свет ударил в глаза и узник зажмурился. Глаза отвыкли от яркого света, от, по-крайней мере, настолько яркого. Искусственный свет даже пугал. Но это было уже совсем сложным понятием.

Холодный металл касался икр, предплечий и шеи. По началу было неприятно. Затем он привык.

Врачей — а точнее, монстров — было двое. Один был пониже и в очках, второй повыше, и, судя по голосу, помоложе.

— Welche Methode verwender wir?(Какой метод будем использовать? — нем. яз.) — спросил молодой.

— Lass ihn essen gehen. Er ist richtig hungrig(Пусть он поужинает. Он действительно голоден), — ответил тот, что был в очках. Затем крикнул в темноту: — Hey, warum haben Sie ihn so fest eingeklemmt? Behandeln Sie ihn respektvoller. Er leistet einen großen Beitrag zur Zukunft der Menschheit — er baut Glück auf. Befreit seinen Hals und füttert ihn jetzt.(Эй, зачем вы так крепко его привязали? Он вносит огромный вклад в будущее человечества. Он создает счастье. Освободите его и накормите немедленно).

Генрих так и не понял, чем накормили его нацисты. Запах еды, ее тепло, ее вкус, полностью сводили с ума. Кажется, это была какая-то выпечка. Возможно, с мясом. Возможно, с чем-то вроде плотных овощей. С тем и другим вместе? Вероятно и так. Когда его накормили с рук, он некоторое время просидел в кресле неподвижно. Впервые за долгое время мужчине было хорошо. Так хорошо, как не было, кажется, никогда.