И Генрих когда-то здесь лежал на животе, сосредоточенно глядя на пол, который только был положен. Упершись подбородком в половицы, он смотрел из одного угла кухни в другой. Потом глянул вверх на своего лучшего друга, тот стоял рядом, весь в опилках и в пыли, и помогал ему во всем: замерять, доставлять, настилать.

— Слушай, — сказал ему Генрих снизу, — неужто есть наклон? Посмотри-ка, у тебя как у начинающего оптика должен быть верный глаз.

Оптик пытался вытереть свои запыленные очки о свою запыленную безрукавку, лег рядом с Генрихом и посмотрел поперек половиц.

— Вот когда ты сказал, я вижу. А если не знаешь, так ничего и не заметно, — сказал он.

Оба смотрели на пол так, будто это был неповторимый ландшафт. Потом оптик похлопал по тому месту, на котором они как раз лежали:

— Вот только боюсь, что половицы здесь немного тонковаты.

— Где? — спросил Генрих, как будто не знал, как будто оптик не говорил ему уже не раз: «Эти доски тонковаты».

— Да здесь, — сказал оптик. — Где мы лежим.

Генрих встал и попрыгал на досках.

— Да брось ты, держат, — сказал он, не переставая в доказательство прыгать на них, так что лежащего на полу оптика слегка покачивало. — Будут держать вечно, — сказал Генрих, — можешь не сомневаться.

Фредерик не провалился. Ни в подвал, ни в Японию и уж подавно ни в ничто. Он стоял, держа равновесие, и казался себе приятно тяжелым, как будто автоматически становишься тяжелее на тех местах, которые несправедливо и годами обвинялись в опасности провала.

Он посмотрел в окно. Там были Марлиз, оптик и я. Мы извлекли оптика из его «Периметра» на обратном пути через деревню и как раз поднимались по склону. Мы с оптиком держали Марлиз под руки. Мы шли медленно, потому что пытались обучить Марлиз детской игре Шляпа, тросточка и зонт. Фредерик смотрел, как мы снова и снова делали три шага вперед, потом останавливались и делали по одному шагу вперед, назад и вбок. Он слышал, как мы говорили:

— Давай-давай, Марлиз, делай как мы.

И как Марлиз отвечала:

— Да ни за что.

Я помахала Фредерику, он тоже помахал в ответ. Теперь надо оторвать ноги от пола, думал Фредерик. Пойти открыть дверь. Впустить их всех.

Но оттого, что Фредерик был такой тяжелый, мы его опередили. Мы вошли в кухню, когда Фредерик все еще был одной ногой на провалоопасном месте. Оптик уставился на него. Фредерик поднял брови.

— Что случилось? — спросил он и тогда посмотрел вниз на свои ступни. — О! — сказал он и, наконец, заметил, где стоит. Он подошел ко мне и протянул мне ладонь, на которой лежала искусственная жемчужина. — Я что-то нашел, — сказал он.

— Давайте уже, пошевеливайтесь! — крикнул оптик.

Он стоял, прислонившись к своему старому «пассату», внизу у подножия холма и ждал. Он вздохнул, глянул в небо — было позднее и очень светлое утро.

Марлиз и доктор Машке шли вдоль дороги, они остановились перед оптиком и озабоченно смотрели на него.

— Что это с тобой? — спросила Марлиз.

— Ах, это, — сказал оптик и вытер щеки рукавом пиджака. С самого утра у него непрерывно текли слезы по лицу, хотя он, по его мнению, вовсе не плакал. — Я не знаю, просто льются, и все. Я предполагаю, это какой-то возрастной дефект слезного мешка. Или аллергическая реакция.

— Или грусть, — сказал доктор Машке.

— Она уже уехала? — спросила Марлиз.

— Нет, я только сейчас ее повезу, — сказал оптик. Он посмотрел на доктора Машке: — Луиза сегодня улетает в Австралию, то есть как бы в середину Индийского океана, — сказал он, как будто доктор Машке этого не знал, как будто оптик за последние недели не прожужжал всем уши этой новостью.

— Это мне известно, — сказал доктор Машке и протянул оптику бумажный носовой платок.

— Она летит ради бескрайних далей, — сказал оптик, повторяя то, что сказала ему я. — И потому, что она так решила. — Он сказал это как фразу об исчезновении, которую ему никто не мог объяснить. — Оптик основательно высморкался. — Давайте уже там, пошевеливайтесь, — крикнул он еще раз немного искаженным голосом.

— Уже иду, — крикнула я от двери дома вниз под горку. Мы с Фредериком вместе взгромоздили мне на спину огромный рюкзак.

— Ну давай, пора, — сказал Фредерик.

Он был весь в краске — как раз красил стены в гостиной, пока я бегала туда-сюда, собирая последние вещи.

— Я обязательно вернусь, — сказала я, — ровно через четыре недели. Не сомневайся.

— Я не сомневаюсь, — сказал Фредерик.

— И ты будешь еще здесь?

— Да, — сказал он, — в точности здесь. Хотя, может, я буду в кухне. Даже очень вероятно.

Я поцеловала Фредерика.

— И тогда будет видно, — прошептала я ему на ухо, и он улыбнулся:

— Да. Тогда и посмотрим.

— Если что, у тебя есть мой номер, — сказала я, и Фредерик вытер у меня с подбородка белую краску.

— Да, твой номер у меня очень даже есть, — сказал он, потому что я по всему дому развесила бумажки с номером моего мобильника.

Фредерик смотрел на меня, он видел, что я как раз пытаюсь не задать ему вопрос, который задавала ему уже сто раз.

— Да, — сказал он. — Я помню про таблетки для Аляски.

— И никто не умрет, — сказала я.

— Нет. Никто не умрет.

Я отпустила руку Фредерика и пошла под горку. Я то и дело оборачивалась, чтобы помахать Фредерику. Было летнее утро, я была хорошо освещена.

Фредерик смотрел мне вслед, потом закрыл глаза. За его веками запечатлелось неподвижное остаточное изображение, взмах руки, остановленная улыбка, и все, что вообще-то было ярко освещено, позади его век было темным, а все, что было темным, теперь было очень, очень светлым.

Мое большое спасибо полагается Гизеле Леки, Роберту Леки, Яну Штратману и Яну Фальку. И Тилъману Раммштедту, который сопровождал эту книгу от начальной идеи до эпилога.

Кроме того, за ценные подсказки я благодарю Кристиана Дилло, Рене Михаэльсена, Корнеля Мюллера, Бернхарда Кваста, Гернота Райха и оптика Резлера в Берлине.

Отдельные мотивы романа впервые появились в радиопьесе «Буддист и я» (WRD2012).

Отпущенная на волю фантазия Марьяны Леки придает немецкой провинции магию Макондо, рожденную пером Габриэля Гарсиа Маркеса…

Друккфриш

Чудесное звучание. Тонкий юмор. Множество мудрых мыслей о таких непростых вещах, как смерть и утрата. Книга, помогающая преодолеть уныние.

Штерн

В этой книге тесно переплетены боль, смерть и любовь.

Зюддойчецайтунг

Леки создает литературный шедевр, совершающий то, что удается лишь немногим книгам: она приносит счастье.

Мюнхенер меркур

Роман подкрадывается, овладевает тобой и не отпускает. И тебе уже не хватает его героев, потому что они кажутся такими настоящими, как редко случается в литературе.

Бригитте