— Нет, — сказал отец. — Япония не так уж интересует меня. Но доктор Машке ручается за буддизм.

Сельма вернулась с гребешком, колпаком для душа и пластиковым флаконом.

— Я нашла даже шампунь от вшей, — сказала она.

— А он еще не испортился? — спросил оптик. — Ему же самое меньшее пятнадцать лет.

Отец взял из рук Сельмы флакон с шампунем и осмотрел его со всех сторон.

— На нем не обозначен срок годности, — сказал он.

— Ну вот, — сказала Сельма и отвинтила крышку, полагая, что, если срок годности не указан, то его и нет.

Сельма втерла шампунь в волосы отца и загладила их назад, с блестящими волосами он выглядел как Рок Хадсон. Он снова посмотрел в звездное небо.

— С ума сойти, — сказал он.

— Голову, пожалуйста, держи прямо, — сказала Сельма. — Я сейчас натяну на тебя этот колпак для душа. Надо оставить шампунь на голове на всю ночь. — Это был тот самый колпак Эльсбет для душа, фиолетовый, с оборками, в котором Сельма учила меня плавать. Она позаимствовала его много лет назад, да так и не вернула. — Прошу прощения, другого у меня нет, — сказала Сельма.

— Валяй, надевай, — сказал отец.

Сельма вставила ладони в колпак, чтобы растянуть его, и фиолетовая верхняя часть, вблизи оборок, тут же пошла мелкими трещинами; у колпака для душа явно кончился срок годности, который нигде не был обозначен.

Отец ощупал оборки у себя на голове и повернулся ко мне:

— Ну как? — спросил он.

Я улыбнулась.

— Изящно и к лицу, — сказала я.

— А где, собственно, Астрид? — спросил отец.

Мы с Сельмой и оптиком переглянулись. Мы не знали, знал ли мой отец, что у моей матери отношения с владельцем кафе-мороженого.

— Она скоро должна прийти, — сказала я. — Она в кафе-мороженом.

— Что, правда? — удивился отец, и мы узнали, что он не знал.

Когда через несколько минут моя мать уже ехала вверх по склону к дому и свет ее фар скользнул по нам, Сельма положила ладонь на плечо отцу и сказала:

— Петер, мой дорогой, дело в том, что Астрид за это время впустила в себя немного мира.

Мать вышла из машины и резко остановилась, увидев отца. Потом подошла к нам. В руках у нее был поднос, завернутый в бумагу. Отец поднялся.

— Привет, Астрид, — сказал он.

Моя мать посмотрела на отца с колпаком на голове, потом на Сельму в ее одеянии с блестками.

— На вас обоих что ни надень — все хорошо, — сказала она.

Мой отец хотел ее обнять, но она быстро выставила вперед ладонь. Потом развернула поднос, на нем стояли три картонных стаканчика, в каждом из них было по три шарика мороженого, и они уже начали подтаивать.

— Выглядит аппетитно, — сказал отец.

— К сожалению, я привезла только три, — сказала мать. — Я не знала, что ты здесь.

— Ты можешь взять мое, — предложила я отцу.

— Нет, — сказала мать, — лучше идем наверх, Петер, я должна тебе кое-что сказать.

Отец пошел за ней в дом. Мы слышали, как они поднимались по лестнице в верхнюю квартиру.

— Бедный, — сказала Сельма. — Будем надеяться, что он вынесет и это.

Мы оставили мороженое таять до конца. Оптик взял мятую пачку гвоздичных сигарет, оставленную отцом, и закурил одну. Она распространяла цветочный аромат, как будто он курил цветочный магазин Астрид.

Сельма знала еще со смерти Мартина, что оптик вроде бы курит, но он никогда не делал этого в ее присутствии. Она зачарованно смотрела на него, как ребенок, который впервые видит, как взрослый писает стоя. Оптику сигарета не понравилась — не потому, что у нее был цветочный вкус, а потому, что Сельма смотрела на него так зачарованно.

— Не смотри, пожалуйста, так, — сказал он.

— У меня в голове не укладывается, что ты куришь, — сказала Сельма и продолжала таращиться на него.

Оптик вздохнул.

— Ну, я так не могу, — сказал он и затоптал сигарету.

Некоторые вещи, думал он, должны оставаться скрытыми от Сельмы.

Через двадцать минут отец вернулся и сел к нам на крыльцо. Он почесал указательным пальцем под колпаком, тот сидел так плотно, что даже не сполз.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо.

— Что хорошо? — спросила Сельма и погладила моего отца по спине.

— Я имею в виду, что всем всего хватает, — сказал он. — Это же хорошо.

Он взял пачку гвоздичных сигарет. Наверное, известие о моей матери и Альберто тоже надо было оставить на ночь, чтобы оно подействовало. Но это оказалось не так. Отец больше не упоминал Альберто. Он переночевал на красном диване Сельмы, на другой день смыл шампунь от вшей и упаковал свежепостиранное, еще сыроватое белье в свой рюкзак.

— Ну, тогда я поехал, — сказал он. — Хорошо было у вас, — и Аляска в ту же секунду снова постарела до своих лет.

— А, это вы, — сказал господин Реддер и свел над переносицей брови, которые, как всегда, были в волнении. — Самое время. Здесь опять сегодня была Марлиз Кламп и сказала, что ваша последняя рекомендация ей тоже не понравилась. Очень жаль, Луиза. Очень жаль. Если и дальше так пойдет…

— Я вам кое-что принесла, — сказала я и протянула господину Реддеру чересседельную сумку.

Его лицо моментально просияло.

— Боже мой, Луиза, какая прелесть, — прошептал он и погладил кожу: — Это что, правда для меня?

— Это для вас, — сказала я. — Она из настоящей верблюжьей кожи.

— Прямо не знаю, что и сказать, — сказал господин Реддер. — Знаете что? Мы ее повесим над полкой с литературой о путешествиях. Откуда у вас эта драгоценная вещь?

— По дружбе перепала, — сказала я.

Когда я стояла на стремянке, чтобы приспособить чересседельную сумку над полкой книг о путешествиях, около меня неожиданно возникла моя мать. Я положила сумку на полку.

— А ты что здесь делаешь? — удивилась я.

На плечах у матери красовался темно-синий платок с длинной золотой бахромой. Сверху мне была видна ее голова, корни выкрашенных в черный цвет волос светились сединой.

— А ему хоть бы что, как с гуся вода, — сказала мать так, будто сделала моему отцу бесценный подарок, которому он ни чуточки не обрадовался.

— К Луизе приезжает гость из Японии, — сказала Сельма в октябре Эльсбет и взяла с нее зарок, что новость не распространится дальше, потому что не знала, понравится ли это мне. Но зарок Эльсбет продержался только до ее прихода в магазин.

Эльсбет занесла лавочнику Осенний сон моей матери, потому что лавочник в последнее время полюбил декорировать свой магазин мотивами времен года. Кроме того, ей понадобилась мышеловка. Лавочник как раз сортировал алкоголь на полке у кассы, чтобы держать его в поле зрения, а то близнецы из Обердорфа опять стянули у него бутылку шнапса.

— Если поджарить на сковороде кладбищенскую землю, то вор принесет украденное назад, — посоветовала ему Эльсбет. — Или просто поставь среди бутылок мышеловку. Мне, кстати, тоже нужна мышеловка.

Когда лавочник достал мышеловку и спросил у Эльсбет, как у нее дела, Эльсбет проговорилась.

— К Луизе приезжает гость из Японии, — сказала она. — Буддийский монах.

— Вот это да, — сказал лавочник, направляясь с Эльсбет к кассе. — А у них монахи соблюдают целибат?

— Даже не знаю, — сказала Эльсбет, проверяя мышеловку; это была такая мышеловка, которая бьет мышь по затылку. — Я-то вот точно соблюдаю.

— Хотелось бы знать, — сказал лавочник. — Если, конечно, Луиза в него влюблена.

— Кто, кто соблюдает целибат? — спросила внучка крестьянина Хойбеля, которая как раз вошла в магазин.

— Я, — сказала Эльсбет.

— И монах из Японии, в которого влюблена Луиза, — дополнил лавочник, пока Эльсбет подсчитывала в ладони деньги за Осенний сон.

— Должно быть, он безумной красоты мужчина, — сказала Эльсбет.

— Тогда уж он точно не соблюдает целибат, — сказала внучка Хойбеля, а Эльсбет возмущенно заметила, что это вообще никак не связано с внешностью.