— Это ведь мы все, — сказал он. — Мне кажется, я очень хорошо нарядился грядкой.

Фредерик остановился в дверях комнаты.

— Со стеллажом так дело не пойдет, — сказал он и скрылся в кухне.

— А что не так со стеллажом? — шепотом спросил оптик.

— Он покосился, по его мнению, — сказала я.

Оптик отступил назад и как следует рассмотрел стеллаж.

— И правда. Если присмотреться.

— Подите на минутку сюда! — позвал из кухни Фредерик.

Он сидел на одном из двух моих стульев и указал на другой. На столе лежали инструменты моего отца для обследования уха-горла-носа.

— Что это у вас тут? — спросил оптик, и Фредерик сказал:

— Садитесь, пожалуйста.

Оптик вопросительно взглянул на меня, я пожала плечами, и оптик сел. Фредерик надел на голову налобный рефлектор моего отца. Голова отца была объемистее, чем у Фредерика, потому что у моего отца были волосы, а Фредерику пришлось поддерживать зеркало рукой. Другой рукой он взял серебристый риноскоп для носа. Оптик вопросительно смотрел на Фредерика.

— Сейчас я обследую ваши голоса, — сказал Фредерик.

— Прошу вас, — сказал оптик, — об этом не может быть и речи.

— Тем не менее, — сказал Фредерик, — это мой новый метод. Из Японии.

Оптик посмотрел на Фредерика, как будто Фредерик среди нас был тем, кому срочно нужно обратиться к психологу.

— Теперь, пожалуйста, смотрите вперед и замрите, — сказал Фредерик, подался вперед и заглянул оптику в ухо через риноскоп.

— Вообще-то это инструмент для носа, — сказала я.

Фредерик коротко взглянул на меня, рефлектор сполз ему на лоб до бровей.

— Но не в Японии, — сказал он и углубился в левое ухо оптика.

Вошла Аляска, обнюхала футляр с остальными инструментами и оживилась: наверное, футляр пропах моим отцом.

— Ну? — спросил оптик через некоторое время.

— Я их очень отчетливо вижу, — сказал Фредерик.

Теперь оптик совсем затих. Он вдруг вспомнил о том, как пятилетним был у врача в соседней деревне. У него была ветрянка, он был весь в красных пупырышках, у него был жар и озноб. Высокая температура влекла за собой дурные сны — и днем, и ночью, — поэтому оптик много плакал, даже когда давно проснулся.

Он боялся идти к врачу. Боялся, что врач скажет: «Ну-ка не реветь». Боялся холодного стетоскопа. А врач очень дружелюбно сказал: «Садись же, малыш, мужчина в крапинку», и потер свои докторские ладони, чтобы согрелись, и подышал на стетоскоп, чтобы он никого не холодил. Потом он объяснил оптику, что с теми лекарством и мазью, которые он сейчас получит, в него поместится множество чемпионов по боксу. Они такие маленькие, что невооруженным глазом их не увидишь, но очень сильные и изобретены лишь для того, чтобы они нокаутировали все пупырышки ветрянки. Оптику сразу стало лучше — из-за невидимых боксеров внутри него, которые сражались за него и разобьют температуру и кошмары тоже.

Разумеется, оптик ни секунды не верил, что Фредерик мог видеть его внутренние голоса. Но ребенок, который оставался в оптике, с удовольствием этому верил.

— Правда? — спросил оптик. — Вы можете их видеть?

— Они лежат передо мной как на ладони, — сказал Фредерик. — Речь идет как минимум о трех голосах. Они действительно… они действительно мерзкие.

— Не правда ли? — сказал оптик и улыбнулся Фредерику.

— Пожалуйста, тихо! — напомнил Фредерик, и оптик быстро уставился в одну точку перед собой.

— Еще какие мерзкие, — сказал Фредерик. — И мне кажется, вы нажили их себе довольно давно.

— Это точно, — сказал оптик. — Это именно так.

Фредерик, удерживая рукой рефлектор, зажал зубами риноскоп, взял свободной рукой ножку своего стула и перебрался с ним на другую сторону от оптика.

— Посмотрю теперь через ваше правое ухо, — сказал он. — А, теперь я вижу их сзади.

Оптик сосредоточенно смотрел вперед, на кафельные плитки над моей раковиной.

— А некоторые даже дают своим голосам имена, — сказал Фредерик. — Но мне это не помогло.

Оптик резко повернулся и посмотрел на Фредерика:

— У вас тоже такое было?

— Еще бы, — сказал Фредерик. — Пожалуйста, снова смотрите вперед.

— А можно с этим что-нибудь сделать? — спросил оптик не шевелясь.

— Честно говоря, нет, — сказал Фредерик. — Эти голоса с высокой вероятностью останутся. — Он постучал оптика риноскопом по уху. — А куда им деваться? Кроме вас, у них никого больше нет. И они больше ничего не умеют, кроме как терзать вас своей болтовней.

Рефлектор сполз Фредерику на глаза, он задрал его к себе на макушку.

— Перестаньте читать вашим голосам вслух. Никаких почтовых открыток и никакого буддизма. Они такие старые, все это они уже знают.

Он положил риноскоп на кухонный стол и посмотрел на оптика. Оптик взял риноскоп в руки и долго его разглядывал.

— Это фантастика, какие теперь возможности у современных технологий, — сказал он и улыбнулся.

Оптик уехал домой. Там он лег на живот в свою кровать — ту кровать, на которой могла поместиться только одна персона — и почувствовал себя тяжелым, как сердце синего кита, тяжелым, как то, что анатомически невозможно поднять. Надо будет рассказать Сельме, успел подумать оптик, прежде чем уснуть, что можно, оказывается, быть таким солидным и тяжелым, вдруг она этого еще не знает.

Голоса, разумеется, не оставили оптика в покое из-за одного того, что кто-то сделал вид, будто может их видеть. Не так-то это легко, но отныне это постепенно становилось не так тяжело.

Оптик перестал читать голосам вслух. Он перестал уверять их, что он река или небо; это ведь легко было опровергнуть. Он больше вообще ничего не утверждал, он просто больше не отвечал им. И со временем шипение голосов превратилось в лепет и шепот, их стенания — в жалобы. Оптик не лишился голосов, зато голоса со временем лишились оптика. Если они что-то говорили, а они и дальше продолжали это делать охотно и часто, то со временем они все больше говорили в пустоту, как будто наговаривая на сломанный автоответчик.

— Так много, как сегодня, мне давно уже не приходилось говорить, — сказал Фредерик.

Мы сидели на моем подоконнике и смотрели на диван и на мою кровать, где Фредерик и я прошлой ночью оба не спали.

Между нами стояла чашка с арахисом, которую Фредерик уже один раз опустошил и снова наполнил.

— Я бы еще остался, — сказал Фредерик, — но завтра мне надо уезжать.

Я посмотрела на Фредерика, и он мог ясно увидеть мое отношение к этому.

— Это плохо? — уточнил он.

Я думала об аутентичности, которая так важна в буддизме и которую я всем запретила; но она все равно нашла себе дорогу, и это не было плохо. Аутентичность, думала я, давай уже, Луиза, раз, два, три.

— Нет, — сказала я, проклятье, подумала я, — нет, это не плохо.

Книга, которая лежала поверх других на стеллаже, упала на пол, «Контур психоанализа», мне подарил ее отец.

— В твоем присутствии все падает вниз, — заметил Фредерик.

Я покосилась на него, так, как смотришь на человека, которого любишь больше, чем хотел бы это показать. Он выглядел усталым. Все мои чувства были обострены, но я делала вид, что зеваю.

— Уже поздно, — сказала я, — пойду чистить зубы.

— Иди, — сказал Фредерик, и я пошла чистить зубы. Потом вернулась и снова села рядом с ним.

— Тогда я тоже пошел чистить зубы, — сказал он.

— Иди, — сказала я, и Фредерик пошел чистить зубы, потом вернулся и сел рядом со мной.

— Мне надо еще дать Аляске ее вечернюю таблетку, — сказала я.

— Дай, — сказал Фредерик, и я пошла в кухню, где Аляска уже свернулась под столом на своей подстилке; я вдавила таблетку в ломтик ливерной колбасы, положила перед Аляской, вернулась назад и снова села рядом с Фредериком.

— А что у нее, собственно? — спросил он.

— Недостаточная функция щитовидной железы и остеопороз, — сказала я.