Правда, Эльсбет не была уверена, что сама Сельма знала о любви оптика. Эльсбет присутствовала при том, как моя мать однажды завела с Сельмой разговор о ее отношении к оптику. Эльсбет это не понравилось, но она не могла остановить мою мать.

— Сельма, а ты могла бы представить себе, например, оптика? — спросила моя мать.

— А чего мне его представлять, — ответила Сельма, — он и так всегда тут.

— Я имела в виду — как спутника жизни.

— Он и есть спутник жизни, — сказала Сельма.

— Ах, Астрид, скажи-ка, ты ведь интересуешься цветами, — вклинилась в разговор Эльсбет в надежде увести его в другую сторону, — ты знала, что лютики помогают от геморроя?

— Нет, Сельма, я имею в виду — как пару, — гнула свое моя мать. — Я имею в виду, можешь ли ты себе представить, что вы с оптиком — пара?

Сельма смотрела на мою мать так, будто та была кокер-спаниель.

— Но у меня уже была пара, — сказала она.

Эльсбет тоже казалось, что любовь Сельмы была отмерена порцией ровно на одного человека, и хотя это была очень щедрая порция, вся она ушла на Генриха. Генрих был братом Эльсбет, и она знала их вместе. Она даже не сомневалась в том, что после этого уже ничего не может быть.

Теперь, на табурете для обследования у оптика, Эльсбет не могла понять, почему после стольких лет ей придется стать первой, кто узнает то, что все и без того давно знали.

— Сперва ты, — сказал оптик.

Он сел за письменный стол напротив Эльсбет. Пластырь между тем уже разогрелся. Эльсбет глубоко вздохнула.

— Рудольф мне долго изменял, — сказала Эльсбет. Рудольф был ее покойный муж. — И я знаю об этом, потому что прочитала его дневники. Все.

Было не вполне понятно, что было для Эльсбет хуже: что муж изменял ей или что она прочитала все его дневники.

— Я все перепробовала, чтобы снова забыть это, — сказала она. — Память теряют, если съесть найденный хлеб, ты это знал? Я это попробовала, но не сработало. Вероятно, потому что я сама намеренно потеряла тот хлеб. Тогда это не действует.

— Нельзя намеренно что-нибудь случайно найти, — сказал оптик. — Ты когда-нибудь говорила об этом с Рудольфом?

Эльсбет снова застегнула молнию на своем платье.

— Дневники Рудольфа желтые, — сказала Эльсбет. — Разлинованные тетради свежего теплого цвета подсолнухов.

— Ты с ним об этом говорила? — еще раз спросил оптик.

— Нет, — сказала Эльсбет. Она занесла руку на затылок и крепче придавила пластырь. — Я сделала вид, будто не знаю того, что знаю. А теперь уже поздно.

Это тоже было оптику хорошо знакомо. Знакомо еще с тех дней, когда он пытался и от самого себя утаить любовь к Сельме.

— Было несколько этих подсолнухово-желтых дневников, и, хотя я прочитала их только один раз, я точно помню все, что там написано. Иногда лежу в постели, а мне как будто кто-то вслух зачитывает оттуда. Внутренний голос.

— И что именно он тебе зачитывает? — спросил оптик.

— Да сплошь все про другую женщину.

— Приведи мне какую-нибудь фразу для примера, — попросил оптик, — если тебе не трудно. Тогда эта фраза будет у меня, — сказал он. — Поселится во мне.

Эльсбет закрыла глаза и потерла двумя пальцами переносицу, как будто у нее болела голова. И потом сказала:

— Секс с Ренатой лишает меня рассудка.

И в этот самый момент звякнул дверной колокольчик и вошла жена лавочника.

— День добренький! — воскликнула она и направилась к ним обоим, сидящим за письменным столом. — Что, проводите тест на зрение?

— В некотором роде, — сказал оптик.

А Эльсбет ничего не сказала, лихорадочно соображая, не могла ли жена лавочника слышать ее последнюю фразу и не могла ли подумать, что это у Эльсбет был секс с Ренатой, сводящий ее с ума.

Жене лавочника нужна была новая цепочка для очков. К счастью, она быстро выбрала себе цепочку со стразами.

— Завтра поеду в город. На завивку, — доложила она Эльсбет. — Ты не могла бы присмотреть за Трикси?

Трикси — это терьер жены лавочника, и теперь Эльсбет точно знала, что та не слышала ее фразу, иначе бы ни за что и никогда не доверила ей терьера, если бы думала, что Эльсбет лишилась рассудка от секса с Ренатой.

— Да с удовольствием, — сказала Эльсбет.

— При условии, что завтра мы все будем живы, — бодро сказала жена лавочника.

— Это было бы желательно, — сказал оптик, придерживая дверь перед женой лавочника. И потом снова сел напротив Эльсбет к письменному столу.

Оптик смотрел на Эльсбет так, будто ему некуда спешить. Даже если он сегодня умрет от сна Сельмы, ему все равно некуда было спешить, как будто он располагал всем временем мира.

Он закинул ногу на ногу.

— Видишь ли, то, что секс с Ренатой лишал твоего мужа рассудка, еще ничего не говорит о качестве их встречи. Если ударить человека по голове сковородкой, это тоже, в конце концов, лишает его рассудка.

Эльсбет улыбнулась. Завязанная узлом правда была тяжеловесной и неохватной, и она все еще присутствовала, но приятно было видеть, что оптик может нести ее в одной горсти.

— Давеча поставщик затащил в магазин зарешеченный контейнер, покрытый серым брезентом, — сказала Эльсбет. — Это выглядело как стена, как стена стенаний, перед которой мы все когда-нибудь становимся на колени, ты не находишь?

— Я, к сожалению, никогда этого не видел, но могу себе представить, что именно так это и выглядело.

— У меня не было никакого защемления в заплечье, — сказала Эльсбет. — Там сидел Попрыгун.

— Я знаю, — сказал оптик. — Но согревающий пластырь творит чудеса и против Попрыгунов.

Эльсбет откашлялась:

— Ты мне тоже собирался что-то рассказать. — Она выпрямилась и сложила руки на коленях.

Оптик прогладил волосы пятерней. Он встал и принялся ходить туда-сюда, все время вдоль полок с оправами для очков и футлярами. Время от времени он оступался немного вправо, как всегда, когда внутренние голоса принимались его задирать и на что-нибудь подбивать.

Эльсбет размышляла, как будет лучше: не притвориться ли ей удивленной, если оптик признается в любви к Сельме; но сможет ли она после стольких лет сказать: «Надо же, вот это новость». Она размышляла, не посоветовать ли ей оптику признаться в этом Сельме, и еще она раздумывала, не хватит ли оптика удар, если окажется, что он провел десятилетия, скрывая правду, которая — оттого что она была велика ему, не по росту — маячила на виду у всех у него за спиной.

— Дело вот в чем, — сказал оптик. — У Пальма уже ничего не осталось к Мартину.

— Я знаю, — сказала Эльсбет, ободряюще глядя на него.

— И он постоянно дает ребенку это почувствовать, всю его жизнь. И мать Мартина он тоже прогнал сам.

— Я знаю, — сказала Эльсбет и спросила себя, как оптик переведет теперь разговор на Сельму. — Может, он иногда и поколачивает Мартина.

— Да. Этого я тоже боюсь.

Оптик продолжал ходить взад и вперед.

— Напьется и стреляет по косулям. И не попадает. Однажды пьяный угрожал Сельме разбитой бутылкой.

— Да, — сказала Эльсбет и вспомнила о том, что оптик умеет приводить во взаимосвязь совершенно посторонние друг другу предметы, так что сможет как-нибудь связать Пальма и свою любовь к Сельме.

Оптик остановился и посмотрел на Эльсбет.

— Дело в том, — сказал он, — что вчера ночью я подпилил сваи его охотничьей вышки.

Уже смеркалось, и Сельма опять сказала то, что повторяла сегодня целый день:

— Просто делай то, что бы ты делала, будь сегодня совершенно обычный день.

И я пошла мыть Аляску. Аляска не помещалась целиком в душевую кабинку Сельмы, поэтому мне пришлось поливать сперва ее заднюю часть, а потом переднюю, при этом остаток Аляски торчал из кабины наружу. Дверь стояла открытой, и я слышала, как Сельма говорила моему отцу:

— Все боятся моего сна.

Отец засмеялся:

— Мама, я тебя умоляю, — сказал он. — Это же чушь собачья.