— Стоп, — сказала я. — Только не сюда.

— Куда же тогда? — спросил Андреас, и я не знала, куда мне его посадить.

Аляске пришлось прооперировать бедро, ветеринар готовил нас к тому, что она может не пережить эту операцию, по той простой причине, что она теоретически не могла столько жить, сколько жила, и вечером перед операцией я написала Фредерику: «Все прошло хорошо, Аляска прекрасно выдержала операцию и уже снова хорошо себя чувствует». В день операции мой отец звонил каждые полчаса, как нарочно с Аляски, чтобы спросить, есть ли уже какие-то новости, и перестал только тогда, когда мы сказали, чтобы не занимал линию, потому что мы ждем звонка от ветеринара.

Аляска не умерла. Она начала следующую из своих бесчисленных жизней, не умирая в промежутках, и, когда я на Рождество положила перед дверью Марлиз кусок жаркого и уже было повернулась уходить, она с грохотом отомкнула свои пять замков и приоткрыла дверь на щелочку.

— Как звали того, который сказал, что всем людям лучше всегда оставаться дома? — спросила она.

— Блез Паскаль, — сказала я.

— Нет, другой.

— А, — сообразила я. — Тогда доктор Машке.

Лавочник обзавелся кофейным автоматом и вывесил на двери ажурную подложку для торта, на которой написал: Кофе с собой, но вскоре снова снял ее, потому что никто не хотел такого кофе.

— Куда же я пойду с этим кофе? — спросила жена покойного бургомистра.

В сериале Сельмы Мелисса изменила Мэтью с его сводным братом Брэдом. Такого Сельма никогда бы ей не простила. И хотя я не знала, куда мне посадить Андреаса, мы с Андреасом стали парой, так уж вышло. И вышло так, что я — сразу после того, как впервые поцеловала Андреаса, — написала Фредерику, что познакомилась с очень приятным человеком, за которого, возможно, выйду замуж, и я разозлилась, что Фредерик, который обычно отзывался на все, в следующем письме вообще не затронул Андреаса, он писал про мох на крыше, про работу на поле, про медитацию, про гостей монастыря, и только в самом конце, в самом низу на обратной стороне листка добавил: «P.S.: Ах да, прими мои поздравления, кстати».

Андреас был очень приятный человек, все это находили, у нас были общие интересы, это тоже все находили, поскольку Андреас ведь тоже занимался книжной торговлей, и если кто-то спрашивал, что теперь с Фредериком, я отвечала, что ну вот, не получилось.

— Не надо выискивать себе приключения, для которых ты не создан, — сказала я.

— Я не это имел в виду, Луиза, — сказал оптик.

После очередного приезда моего отца господин Реддер долго рассматривал стену над литературой о путешествиях. Там висели пригвожденный Будда, марокканская маска, цепочка с большим гренландитом, ковер из Лимы, табличка с номером дома из Нью-Йорка, вставленная в рамку майка с надписью Hard Rock Café Peking, кривая сабля, кельтский крест, чересседельная сумка, чилийский колдун, вызывающий дождь, постер с венецианской гондолой, диджериду.

— У нас теперь куда больше декораций для литературы о путешествиях, чем самой литературы о путешествиях, — сказал господин Реддер.

Он спросил меня, могу ли я себе представить, что возьму книжный магазин на себя, если его самого когда-нибудь не станет.

— Но вы же есть, — сказала я, и через две недели Фредерик написал мне: «А это хорошее предложение, но хочешь ли ты этого на самом деле? Я ведь думаю, что ты вообще-то создана для семи морей».

Я была на пути к книжному магазину, когда прочитала это. Я вернулась назад к себе в квартиру и написала Фредерику, что не ему судить, кто для чего создан в жизни, ведь он в конце концов полностью устранился из действительной жизни, застрял на обомшелой крыше монастыря, и легко ему оттуда вещать. Кроме того — поскольку начал он свое письмо опять с моей размытости, — я написала ему, что человек, которого здесь вообще никогда нет, не может судить о прозрачности; но еще даже не дописав, я заметила, что это неправда, ведь и за девять тысяч километров мы с Фредериком очень хорошо могли видеть друг друга, может, даже лучше, чем вблизи.

«Дорогая Луиза, хотел бы я знать, что же такое есть действительная жизнь, по твоему мнению», — ответил мне Фредерик.

— Что значит scenic and craggy? — спросила Сельма, держа на коленях альбом с видами Ирландии.

— Живописное и изрезанное ущельями, — сказал оптик, который при темноте за окном гостиной Сельмы мог видеть в стекле только себя самого, — как мое лицо.

Сельма развешивала сушиться белье с такой осторожностью, как будто делала это для следующего поколения; Марлиз ела горох прямо из баночки, ночью, когда стояла у окна и могла быть уверена, что никто ее не видит; и снова и снова кто-нибудь в деревне принимал решение впредь быть благодарнее, радоваться мелочам или просто тому, что ты есть, однако опять прорывало водопровод или приходил счет за дополнительные издержки.

Оттого, что лето было такое жаркое, Яблоневый ручей пересох. Теперь, при сухом-то русле, оптик однажды полдня прыгал через него вместе с ребятишками Хойбелей; а на мой тридцатый день рождения Андреас подарил мне купон на поездку к морю. Он предложил, чтобы потом мы вместе взяли на себя книжный магазин; что вообще-то мы могли бы и съехаться, и когда он это предложил — а мы лежали в кровати, — зазвонил телефон. Я пошла в прихожую и взяла трубку, и хотя звонок был с другого конца света, не было никакого шума, связь были прозрачная как стекло.

— Это я, — сказал Фредерик. — Поздравляю тебя с днем рождения.

Я слышала его голос впервые за восемь лет. Я закрыла глаза, и за своими веками видела Фредерика в черно-белом изображении на ульхеке, как он стоял между двумя другими черно-белыми монахами, его вообще-то светлые глаза были позади моих век очень темными, он стоял там и говорил: «Меня, кстати, зовут Фредерик».

Я была не готова к его звонку, зато мой ступор был готов. Он подготовился блестяще, за восемь-то лет.

— Спасибо, — сказала я. — Но мне сейчас не очень удобно разговаривать.

Фредерик помолчал. Потом сказал:

— Ты представить себе не можешь, насколько трудно отсюда звонить. Скажи хотя бы коротко, как ты там.

— Хорошо, — сказала я, и повисла тишина, пока Фредерик не сказал:

— Спасибо, у меня тоже все хорошо. Только постоянно хочется есть.

— Хорошо, — сказала я, и тогда Фредерик спросил, как у меня с Александром.

— С Андреасом, — поправила я, и что мне сейчас действительно придется положить трубку.

— Луиза, не будь такой вредной, — сказал он. — Я всего лишь хотел тебя услышать.

— Хорошо, — сказала я, — очень хорошо, — сказал мой ступор, и потом я положила трубку, легла рядом с Андреасом и не спала всю ночь, только потому, что Фредерик хотел меня услышать, а через две недели он написал: «Говорить по телефону оказалось сложно не только для меня».

Сельма спросила оптика, лицо которого и в самом деле было испещрено ущельями, не пора ли ему уже подумать о том, чтобы уйти на покой. У оптика же, который был почти так же стар, как Сельма, то есть почти семидесяти семи лет, все было в порядке, не хватало разве что порядочной мускулатуры на пояснице, которая могла бы разгрузить его межпозвоночные диски, и он полностью отмел ее предложение.

— Я буду работать, пока не умру, — сказал он. — Так мне лучше. Вот увидишь, Сельма: я умру, с головой погрузившись в мой «Периметр».

Именно так оно и окажется, много лет спустя, вот только Сельма этого уже не увидит — в этом он ошибся.

— Что значит merciless drought? — спросила Сельма, подняв вверх раскрытый альбом с видами Намибии.

— Беспощадная засуха, — сказал оптик, — как видишь сама.

Оптик носился со своей фразой о том, что не может исчезнуть, если его не видишь, и ему по-прежнему никто не мог ее объяснить. «Мне очень жаль, — писал Фредерик, — пожалуйста, передай оптику, что я тоже не понимаю этой фразы». Лавочник спрашивал, как у меня теперь с Фредериком, оптик в очередной раз находил, что надо бы действительно починить ненадежные места в полу квартиры Сельмы, потому что это непорядок, хотя уже десятилетия это было в порядке вещей, и потом оптик снова забывал про это; а вдова из Дома самоуглубления покинула Фридхельма, потому что ей больше нравилось быть вдовой; жена умершего бургомистра переехала в райцентр к дочери, а потом пропал третий ребенок Хойбелей.