— Я знаю, и мне очень жаль, — сказал Фредерик, — но кое-что сдвинулось. Ты дрожишь, — заметил он потом. — Тебя прямо-таки трясет.

— Это совершенно нормально, — сказала я. — У меня всегда так.

С двери квартиры напротив упал на пол небольшой венок из соленого теста и разбился на тысячу мелких крошек. Фредерик посмотрел на это крошево и снова перевел взгляд на меня.

— Плохо закрепили, — объяснила я.

Фредерик смотрел на меня с дружелюбием и вниманием, которое трудно было выдержать.

— Входи же, — сказала я, раскрывая перед ним дверь.

В моей крошечной прихожей лежали две коробки с вещами из врачебного кабинета моего отца. Все оборудование кабинета он распределил повсюду: несколько коробок стояли в подвале Эльсбет, несколько у меня, а большинство у Сельмы.

Аляска тоже стояла в прихожей, и там было так тесно, как будто мы втроем набились в шкаф. Фредерик попытался нагнуться к Аляске, но даже для наклона не хватило места.

— А это что такое? — спросил он, показывая на прозрачный пластиковый контейнер, стоявший на коробках.

— Это инструменты для ухо-горло-носа, — сказала я.

— А тут есть еще комната? — спросил Фредерик.

— Сюда, — указала я, подталкивая Фредерика в мое жилье.

Я попыталась взглянуть на это жилье свежим взглядом Фредерика. Раскладной диван, сверху покрывало для Аляски, стеллаж для книг, который стоял у меня еще в детской комнате, кровать, которая представляла собой матрац на подставке из реек, в углу стопка книг из нашего магазина для пробного чтения: чтобы знать, кому их рекомендовать. Фредерик посмотрел на стеллаж, быстро отвернулся и целеустремленно шагнул к небольшой фотографии на стене. Это фото было единственным предметом во всей квартире, который я не вытерла от пыли.

— Вот так всегда с гостями, — сказала как-то Сельма, — вычистишь все, а гость направляется как раз к тому месту, про которое ты забыла.

— Это Мартин, — сказала я. Нам с Мартином было на этом фото по четыре года. Сельма сфотографировала нас во время карнавала. Я была наряжена фиалкой, со слишком большой для меня шляпой Эльсбет на голове, а Мартин был земляничкой. Оптик тогда покрыл себе плечи искусственным газоном и притворялся грядкой. Он носил Мартина на руках.

— Стеллаж покосился, — сказал Фредерик, не сводя глаз с фотографии.

— Есть хочешь? — спросила я.

— Очень.

— Я тут подумала. Здесь есть японский ресторан, у них подают одно блюдо, называется Постное блюдо буддиста, и я подумала…

— Честно говоря, — сказал Фредерик, — я хочу картошку фри. Картошку фри с кетчупом.

Мы шли по райцентру, Аляска между нами, и я удивлялась, почему люди не пялятся на Фредерика и его красоту, и что никто никого не задавил, заглядевшись, и что люди не выворачивали шеи и не натыкались на фонарные столбы, и что пара, проходившая мимо нас в бурном споре, не потеряла нить разговора. Кто-то из встречных мельком поглядывал на нас, но скорее из-за монашеского одеяния Фредерика.

Мы вошли в закусочную. Там было два стоячих столика, над одним из них висел маленький включенный телевизор. Игровой автомат мигал лампочками и что-то наигрывал. Пахло прогорклым жиром.

— Хорошо здесь, — сказал Фредерик и сказал это без насмешки.

Он съел четыре порции картошки фри.

— А ты хочешь? — то и дело спрашивал он меня после того, как я управилась со своей порцией, и протягивал мне картошку, наколотую на пластиковую вилку. — Очень вкусно.

По телевизору над нами как раз выступали Аль Бано и Ромина Пауэр, они пели Felicità.

— Да, кстати, как идут дела у твоей матери с продавцом мороженого, — спросил Фредерик, выдавливая еще один пакетик кетчупа на свою картошку.

— Хорошо. Но я думаю, моя мать все еще любит моего отца.

— Прекрасно, — сказал Фредерик, — а отец?

— Он странствует.

— А этот оптик? Он признался твоей бабушке?

— Нет.

— Превосходно, — сказал Фредерик и сунул в рот сразу пять кусочков картошки фри.

Я улыбалась ему:

— А что же ты ешь в Японии?

— Главным образом рис почти без ничего, — сказал Фредерик, вытирая кетчуп в уголках рта. — А кола тут есть? Давай я возьму нам еще колы.

Фредерик встал и пошел к холодильнику у стойки, мимо мужчины у автомата, который даже не обернулся на Фредерика. Я вдруг обрадовалась, что мы поедем в деревню. Таким образом появятся люди, которые потом смогут подтвердить, что Фредерик действительно тут был. Мужчина у игрового автомата и продавец закусок были бы неподходящими свидетелями, они непостижимым образом были заняты другими вещами, а не Фредериком — азартной игрой и фритюрницей.

Вернувшись ко мне, Фредерик озарил меня своими ясными глазами, которые, как позже выразится оптик, были цианисто-кобальтовые, как будто кола была тайным сокровищем. Он протянул мне бутылку, я взяла ее и обнаружила, что больше не дрожу. Как хорошо, что ты здесь, подумала я. Фредерик засмеялся и откинулся назад.

— Как хорошо, что я здесь, — сказал он с облегчением, как будто сам себе не верил.

Ночь мы провели на дистанции вытянутой руки: он на раскладном диване, я на своей кровати. Его кимоно лежало на стуле как упавшее в обморок привидение. Я боялась, что Фредерик под этим кимоно носит специальное буддийское белье, которое выглядит как набедренная повязка у борцов сумо, но он носил то, что носят нормальные люди.

Фредерик так отрегулировал раскладной диван, чтобы ему не пришлось смотреть на кривой стеллаж. Мы оба смотрели в потолок, как будто нам объявили, что там через несколько минут покажут отмеченный наградами документальный фильм. Я и не знала, что не сплю так заметно, пока Фредерик мне не сказал:

— А теперь тебе надо поспать, Луиза.

— Но я ведь лежу тихо, — сказала я, и Фредерик сказал:

— Аж до меня доходит, какая ты тихая.

Глубокой ночью, когда мы с Фредериком все еще терпеливо ждали документального фильма, моя мать встрепенулась от сна в кровати Альберто.

Было три часа, Альберто рядом с ней не оказалось, он часто вставал ночами, спускался вниз в кафе, чтобы составить новое сочетание шариков. Моя мать взглянула на пустое место подле себя, откинутое одеяло. Прошло некоторое время, прежде чем она поняла, что отсутствует не только Альберто.

Отсутствовал ее вечный вопрос, должна ли она оставить моего отца. Вопрос куда-то ушел, и моя мать вдруг осознала, что он больше никогда не вернется, потому что в момент внезапного пробуждения она оставила отца.

Она откинулась назад, упала на подушки и посмотрела на голую темную лампочку, висящую над кроватью Альберто.

Можно было годами жить в дурной компании одного вопроса, можно было извести себя им, а он потом исчезает в одно движение, в единственный момент пробуждения, когда ты приходишь в себя и вскакиваешь. Моя мать покинула моего отца, а то, что он покинул ее еще раньше, вообще не имело отношения к делу. У моей матери был сдвиг по времени, поэтому она покинула его — с ее точки зрения — первой.

И разумеется, мой отец заметил это. Он заметил это далеко в Сибири, и в ту же секунду, когда моя мать воспрянула из сна, он позвонил ей из телефона-автомата, но не дозвонился, потому что ее не было дома; она сидела в кровати Альберто и покинула его. Поэтому мой отец в сибирском телефоне-автомате держал в руке только бесконечные длинные гудки, и Сельма — внизу в своей квартире — заткнула ухо подушкой, потому что звонки шли прямо над ней и всё звонили, звонили и звонили.

После того, как моя мать вскочила, она уже не могла заснуть. Она оделась, прошла мимо Альберто, не попрощавшись, и вышла из кафе-мороженого в тишину деревни. Она рассматривала закрытые лица домов, которые уже десятилетия знала наизусть и которые только теперь впервые стали ей близки. Пока она шла по улицам, постепенно разворачивалось все то пространство, которое она выиграла от исчезновения вопроса.

Кончики пальцев матери, которые всегда были холодными, сколько она себя помнила, вдруг согрелись. Она не была натренирована в ходьбе на расстояния, но зато была хорошо натренирована в расставании.