— Красиво здесь у вас, — сказал Фредерик.

— Да, не так ли, — сказала я, — великолепная симфония из синего, зеленого и золотого.

Все во Фредерике было светлое — отсутствующие волосы на голове, присутствующие бирюзовые глаза. Ну как можно быть таким красивым, думала я, я думала это в точности с той же интонацией, с какой оптик задавал в пространство вопрос, как можно быть такой молодой.

И тогда я остановилась. И задержала Фредерика за рукав его монашеского кимоно.

— Дело обстоит следующим образом, — сказала я. — Мне двадцать два года. Мой лучший друг погиб, потому что прислонился спиной к плохо закрытой двери местного поезда. Это было двенадцать лет назад. Всякий раз, когда моя бабушка видит во сне окапи, кто-нибудь после этого умирает. Мой отец считает, что кем-то становишься только вдали, поэтому он странствует. Моя мать — хозяйка цветочного магазина, и у нее отношения с владельцем кафе-мороженого по имени Альберто. Вот у этой охотничьей вышки, — я показала на приграничный луг, — наш оптик подпилил сваи, потому что хотел погубить охотника. Оптик любит мою бабушку и не говорит ей об этом. А я прохожу обучение на продавщицу книжного магазина.

Все это я еще никогда никому не говорила, потому что частично это были вещи, и без того известные всем, кого я знала, а частично вещи, которые никому не следовало знать. Все это я выложила Фредерику, чтобы он сразу был в курсе дела.

Фредерик смотрел через поля вдаль и слушал меня как человек, который пытается как следует запомнить описание пути.

— Вот, собственно, и все, — сказала я.

Фредерик положил ладонь на мою руку, которой я все еще удерживала его за рукав, и продолжал смотреть вдаль.

— Это она? — спросил он.

— Кто?

— Аляска, — сказал Фредерик.

Из неразличимого далека в нашу сторону что-то мчалось, маленькое серое нечто, становясь по мере приближения все больше, и все больше походило на Аляску, и, когда оно совсем подбежало, когда оно дорвалось до нас, оно действительно оказалось Аляской.

— Кем-то становишься не только вдали, но и вблизи, — сказал Фредерик, а я присела и обвила руками шею запыхавшейся собаки, в шерсти которой запуталось множество веточек и листьев.

— Какое счастье, — говорила я, — какое счастье, и где ты столько пропадала? — И было в виде исключения удивительно, что Аляска ничего не отвечала.

Я выщипала листики и ветки из ее шерсти и проверила, не ранена ли она где. Но все было в целости.

— И правда красивая собака, — сказал Фредерик, в первый и единственный раз говоря мне неправду. Аляска была дружелюбная собака, но уж красивой не была никак.

Я выпрямилась, мы стояли с Фредериком друг перед другом, и я соображала, что бы мне еще быстренько и нарочно потерять, чтоб было что искать вместе с Фредериком.

Фредерик поскреб свой голый череп.

— Тогда мне надо бы возвращаться, — сказал он. — Как же мне отсюда пройти до Дома самоуглубления?

— Мы тебя проводим, — воскликнула я громче, чем следовало, такая счастливая, какой бываешь, когда предсказуемое прощанье делается немного непредсказуемее, — мы проводим тебя прямо до самого Дома самоуглубления.

Мы пошли к краю леса, Аляска между нами, я опиралась рукой о ее спину как о перила. Мы шли все время прямо, пока не показалась — слишком быстро — соседняя деревня.

— Дело обстоит следующим образом, — вдруг сказал Фредерик, когда мы почти дошли до Дома самоуглубления, — вообще-то я из Гессена.

— А я думала, ты Ниоткуда.

— Это приблизительно то же самое. Два года назад я прервал свою учебу, чтобы…

— А сколько тебе лет? — перебила я, потому что все вопросы вдруг распутались и теперь лежали наготове для использования.

— Двадцать пять. Я прервал учебу, чтобы пожить в Японии в монастыре, и…

— Почему?

— Не перебивай меня поминутно, — сказал Фредерик. — Я тебя не перебивал. Я пробыл один раз пару недель в буддийском монастыре. И потом сделал выбор в пользу этого пути. Кстати, который час?

Теперь мы стояли перед Домом самоуглубления. На двери висел небольшой декоративный веночек. Этот сорт изделий был мне знаком, Дом самоуглубления явно купил его в магазине моей матери. Венок назывался Осенний сон и был утыкан текстильной листвой осенних расцветок, полных настроения. Но сейчас все-таки лето, подумала я, для осеннего сна еще рановато.

Фредерик достал из кармана наручные часы.

Еще рано, — мысленно подсказывала я.

— Уже поздно, — сказал он, — мне уже надо быть там.

Аляска уселась перед Фредериком, как будто хотела преградить ему путь.

— Спасибо за помощь, — тихо сказала я, потому что не получалось долго обманывать прощанье, спрыгивая с его лопаты. Разве что, думала я, Дом самоуглубления сейчас рухнет на месте, потому что его стены обветшали вследствие многих сеансов крикотерапии.

Фредерик посмотрел на меня.

— До свидания, Луиза, — сказал он, — это было настоящее приключение — познакомиться с тобой.

— С тобой тоже, — сказала я.

Фредерик погладил меня по плечу. Я закрыла глаза, а когда снова их открыла, Фредерик уже уходил через дверь. Дверь начала закрываться за ним, и я догадалась, что это была та дверь, которая, в отличие от других дверей, закроется безупречно, не оставив ни щелочки.

Когда умираешь, говорят, вся жизнь проносится перед тобой. Иногда это должно происходить очень быстро — если, например, откуда-нибудь выпал или чувствуешь под подбородком дуло ружья. Пока дверь закрывалась за Фредериком, я думала со скоростью падения из окна, что Аляска искала приключений, хотя мой отец отказывал ей во всякой авантюрности. Я думала, что об авантюрности нельзя судить, если знаешь друг друга уже давно, и твою пригодность к приключениям может оценить лишь кто-то другой, кто случайно выломился из подлеска. Глядя, как за Фредериком закрывается дверь, я думала о его словах — что он сделал выбор в пользу этого пути, и я думала, что сама я еще никогда не делала выбор в пользу чего-нибудь, со мной всегда что-нибудь случалось само, я думала, что еще ничему по-настоящему не сказала «да», а всего лишь не говорила «нет». Я думала, что нельзя дать себя запугать этим насупленным прощаньям, очень даже можно спрыгнуть с их лопаты, ибо, пока никто не умер, любое прощанье — спорный вопрос, а уж тем более закрывание двери с веночком из преждевременной осенней листвы. И в самый последний момент, пока дверь не защелкнулась на замок, пока пробегающая перед глазами жизнь не разбилась об асфальт, я метнулась вперед и всунула в щелочку двери ступню.

— О, — сказал Фредерик, потому что я ударила его этой дверью по лбу.

— Извини, — сказала я, — но мне еще нужен твой номер телефона.

Я улыбнулась Фредерику, потому что я действительно впустила в себя мир и потому что одно это было уже ни с чем не сравнимо; мне казалось почти безразличным, если мир сейчас скажет мне: «Пошла к чертям».

Фредерик потирал лоб.

— Звонить по телефону — это так сложно, — сказал он. — Мы, собственно, никогда никому не звоним.

— Все равно дай мне его, — настаивала я.

Он улыбнулся:

— Какая ты упорная, — сказал он, а этого мне еще никто никогда не говорил. Он достал из кармана ручку — Есть куда записать?

— Нет, — я протянула ему руку: — Записывай сюда.

— Одной ладошки не хватит, — сказал Фредерик.

Я вывернула руку другой стороной, Фредерик взял меня за запястье и записал номер на внутренней стороне предплечья. Ручка щекотала кожу, Фредерик писал и писал, номер тянулся от основания ладони чуть ли не до локтя. А телефонные номера, известные мне, были почти все четырехзначные.

— Спасибо, — сказала я, — вот теперь тебе уже точно пора.

— Тогда до свидания, — сказал Фредерик, повернулся и закрыл дверь.

— Идем, Аляска, — позвала я, и, когда мы уходили, когда мы ушли довольно далеко от Дома самоуглубления, дверь снова открылась.

— Луиза, — окликнул Фредерик, — а что, собственно, такое окапи?

Я обернулась.