Знакомого отца, что работал в Академии, звали пан Нутричиевский. Он проживал в небольшом, крашеном в два цвета — синий и жёлтый — домике на западной окраине Могилёва. Чтобы забрать его нам с отцом даже не пришлось заезжать в сам город, обошлись окраинными улочками, которые ничем не отличались от таких же самых у нас в Смолевичах. Разве что окраской домов: у нас чаще всего красили нижнюю часть в коричневый цвет, а верхнюю в зелёный, или в жёлто-зелёный, или полностью зелёным. Тут же чаще попадались сочетание синего с зелёным или синего с жёлтым, как у пана Януша.

Мне ещё перед выездом из гостиницы пришлось немного переделать пролётку, а именно достать и закрепить откидную лавочку впереди. Так-то коляска у нас четырёхместная, с двумя кожаными диванами напротив друг друга. Мы с папой, когда ехали вдвоём, то оба сидели на заднем и правили конём прямо изнутри. Однако втроём было бы тесно, если же кого-то одного посадить на передний диван, то стало бы сложно править конём и появлялся риск зацепить вожжами пассажира. Так что деваться некуда — надо занимать место кучера. Так-то это безусловное умаление достоинства, на которое взрослому шляхтичу идти нельзя за исключением нескольких, строго оговоренных случаев. Мне же как ещё официально неполнолетнему подобное было позволительно, с условием, что внутри будут старшие родственники, или дамы, которым нужно уединение, или гости семьи. Но даже мне ни в коем случае нельзя было бы получать от этих гостей никакой материальной благодарности за услугу, иначе кличка «Извозчик» прилипнет надолго, как и слава, что холопским трудом промышляешь. А ведь среди гостей время от времени встречаются такие, что норовят не то по дурости, не то по злобе предложить какой-нибудь «гостинец» или «подарочек». А брать такое нельзя ни в коем случае — только до поездки или после неё, уже в доме. Взрослому шляхтичу сесть на козлы и вовсе в мирное время дозволяется лишь в двух случаях. Первый, это уже упомянутые дамы, ехать с ними в одном возке в некоторых случаях считается компрометирующим и предосудительным поступком, особенно если вдвоём. И второй — это в знак особого уважения шляхтич, связанный вассальной клятвой, может отыграть роль возчика для своего сюзерена, главное, чтобы это не стало частым или тем более регулярным делом.

В общем, пока не было пассажира я ехал внутри повозки, а потом, блюдя вежество, оставил взрослых внутри, пересев вперёд. О чём они там говорили мне слышно было плохо, мешали и цокот копыт, и звуки города, и воспитание, которое не позволяло совсем уж откровенно прислушиваться. Пусть речь там шла и обо мне, но ведь не только об этом — мало ли тем для разговора у двух давно не видевшихся взрослых? Пан Януш оказался невысоким, кругленьким, очень подвижным. Его какая-то очень уж розовая, как у младенца, кожа просвечивала между не густыми, но жёсткими на вид очень светлыми волосами. Сам пассажир оказался словоохотливым и улыбчивым, постоянно что-то рассказывал папе, время от времени прямо посреди разговора выдавая мне указание о дальнейшем маршруте, для чего ему приходилось немного повышать голос.

Несмотря на то, что встреча с паном Нутричиевским была назначена на довольно позднее утро — на девять часов, до Академии мы доехали ещё до полудня. Я уже знал, что почти вся Академия находится на изнанке, в нашем мире только минимально необходимое количество построек: административный корпус, в котором работают неодарённые служащие, приёмная комиссия, помещение с порталом, казарма охраны, какие-то склады и плац, который использовался и для торжественных линеек, и для строевой подготовки охранников — собственно, именно её мы и застали. Но даже это «минимально необходимое количество» внушало, знаете ли. Руководствуясь указаниями пана Януша я загнал наш экипаж на территорию через хозяйственные ворота где-то на задах Академии и по узкой дорожке добрался до конюшни, подписанной «только для персонала» с небольшим каретным сараем рядом. Мне было немного страшновато оставлять вещи без присмотра, но наш сопровождающий с важным видом бросил только:

— У меня, в моём хозяйстве, ещё ничего не пропадало. Но я поручу кому-нибудь присмотреть за вашими сундуками, пока мы определяем параметры дара и всё, что с этим связано.

Я уж было собрался идти к зданию приёмной комиссии — ибо где ещё быть определителю, как не там — но папин приятель замахал руками:

— Что ты, что ты! Не надо впустую тревожить уважаемых господ! Сначала мы решим между собой, что у нас есть, что с этим делать и как всё лучше провернуть. А уже потом — потом, я, именно я, сам, лично, пойду туда к нужному человеку и подам всё наилучшим образом! Идите пока за мной!

Провожатый долго водил нас по каким-то закуткам, порой к чему-то прислушиваясь, пока не довёл до небольшой клетушки, где на столе стоял некий весьма архаично выглядевший агрегат. Ну, или странная скульптура — сейчас, говорят, появились какие-то не то «суперматисты[1]», не то «сумоисты»… Пан Януш сказал подождать здесь и убежал куда-то. Пока его не было я осмотрел стоявший на столе всё же, наверное, прибор. Некоторые детали были прикручены проволокой, что-то оказалось запаяно, где-то замотано пропитанной каучуком тканью. Ничего не понятно, но очень интересно. Я заметил даже небольшое пятнышко гари и хотел оттереть его, но папа сказал:

­– Сядь и не маячь, пока не отломал что-нибудь или не закоротил.

— Я же только смотрю!

— Самогреющийся утюг ты тоже «только смотрел», и чем всё кончилось? Напомнить?

— Ты не понимаешь, утюг — это другое…

— Конечно, другое. И явно намного более дешёвое. Сядь и не спорь!

Минут десять пришлось поскучать, рассматривая трещины лака на дверке шкафа и пытаясь мысленно составить из них неприличное слово. Потом пришёл пан Януш, одновременно взъерошенный, напряжённый и торжественный. Он извлёк из огромного накладного кармана форменного халата картонную коробку, из неё — холщовый мешок, из мешка — фанерную коробочку, из коробочки второй мешочек, уже шёлковый, оттуда совсем маленькую коробочку, в каких ювелиры продают кольца или серёжки, а уж из неё — слабо светящийся тёмно-синий макр. Повернувшись к отцу, он торжественно потряс кристаллом где-то около своего виска, после чего вставил магический камушек внутрь настольного агрегата. Тот щёлкнул, крутанул парой маховичков и загудел. В комнате отчётливо запахло слегка подгоревшим вишнёвым вареньем.

— Портативный определитель. Армейский! На века сделано! На пару дней добыл, благодаря своим связям!

Что-то мне кажется, что те века, на которые рассчитывался прибор, уже давно прошли.

— Молодой человек, встаём, встаём быстрее. И руками вот за эти два шарика, да, и покрепче!

Один из шариков как раз и был «украшен» не до конца оттёртым пятном чего-то горелого, что не повышало мой оптимизм. Но — взялся, куда деваться? Для этого, собственно, и ехали. Прибор стал не только гудеть, но и тихонечко звенеть, засветились несколько окошек и пару раз что-то щёлкнуло. Запах варенья стал гуще. Пан Януш вытащил из другого кармана стопку каких-то карточек и стал сверять с ними, лихорадочно пролистывая, какие-то показания прибора, что-то при этом неразборчиво бормоча себе под нос. Наконец, он закончил шаманить, убрал карточки, вытащил макр и упаковывая его обратно во все те же слои тары сказал:

— Ну, что же? Твёрдая двоечка, да, с этим уже можно работать. Причём твёрдая сразу в нескольких смыслах: стихия Твердь, однозначно. Не Земля, нет, что-то производное, возможно камень, да. И, похоже, уже хорошо развитая родовая способность, но об этом спрашивать не буду, да.

Он закончил возню и обратился к отцу:

— Как я и говорил — с этим можно работать. Дайте мне час-полтора времени, я всё подготовлю, потом расскажу вам к кому идти, что делать и что говорить. Обойдётся подготовка в триста рублей, как мы по дороге оговаривали, да. Желательно не слишком крупными купюрами, да-да.

Забрав у отца деньги, чем-то очень довольный колобок выкатился из комнаты, оставив меня в растрёпанных чувствах. Но начал я разговор не с них.