Аргументы Гладстона относились не к области здравого смысла, а к сфере морали. Он одним из немногих тогда апеллировал к защите прав населения Эльзас-Лотарингии: «Чего я больше всего боюсь, так это того, что, если Франция потерпит крах, подобно южноамериканским штатам, <…> она внезапно заключит мир, бросив этих людей с тем же безразличием к их чувствам, с каким Бисмарк, как выходит из его слов, их добивается»[867]. Бесчисленными письмами лидер либеральной партии пытался переубедить своих коллег, завоевать поддержку королевы Виктории и редакторов ведущих газет. Чтобы сделать свои доводы более «материальными», премьер также принялся собирать из всех доступных ему источников сведения о ситуации в Эльзасе, переправляя их в Форин-офис.
В середине октября по инициативе Гладстона Гренвиллом был инициирован обмен мнениями с Петербургом по вопросу совместных действий, которые могли бы повлиять на смягчение германских требований к Франции. Все более неблагоприятная позиция Великобритании беспокоила прусского министра-президента, однако очередная попытка Гладстона потерпела неудачу. Российское руководство, готовившееся к пересмотру Парижского трактата, утратило интерес к коллективным акциям нейтральных держав.
Тем не менее 20 октября британское правительство обратилось к Парижу и Берлину с призывом вернуться к обсуждению вопроса о заключении перемирия и проведении выборов во французское Национальное собрание. Англичане нашли поддержку в Вене и Флоренции, однако противоборствующие стороны воспользоваться британским демаршем не спешили. Бисмарк исходил из того, что любое перемирие должно по своим условиям предвосхищать итоговые положения мирного договора, включая территориальные. В противном случае простая приостановка боевых действий только играла бы на руку французам, позволяя им перегруппировать силы для продолжения сопротивления.
Между тем, 21 октября в Тур из своей сорокадневной поездки вернулся Тьер и французское правительство смогло подвести неутешительные итоги. Республика не получила официального признания со стороны ни одной из великих держав. Ни одна из них не согласилась взять на себя посредничество в пользу Парижа, рискуя своими отношениями с Берлином[868]. Подобный нажим мог получить вес только в случае угрозы прибегнуть к силе, к чему ни одна из держав, безусловно, не была готова, несмотря на всю приверженность принципу «европейского равновесия». Все, что в этой ситуации смогла сделать для французского правительства российская дипломатия, — получить от германского руководства согласие принять Тьера в Версале.
Гамбетта выступал категорически против возобновления переговоров с противником, на смягчение позиции которого ничто не давало оснований надеяться. Тьер, со своей стороны, считал правильным сыграть на самом факте своих переговоров в Европе. Он исходил из того, что дальнейшее затягивание войны приведет лишь к ужесточению германских требований. Для Тьера претензии Берлина на Эльзас-Лотарингию были лишь заключительным этапом территориальной экспансии Пруссии, логике которой была подчинена история этой страны на ее пути к превосходству в Европе[869]. Говоря о значении аннексии для Франции, Тьер заявлял графу Оссонвилю, что «это скорее будет глубокой и жестокой раной, нанесенной нашему национальному самолюбию, нежели существенным умалением сил Франции»[870]. Опытный политик ориентировался и на слова Горчакова в Петербурге, признавшего, что после Седана французам «придется все же подготовиться к некоторым [территориальным] жертвам»[871]. Тьер был готов пожертвовать Эльзасом, если это заставит немцев ограничить свои территориальные требования. Он еще не предполагал капитуляции запертой в Меце армии Базена, что делало отказ немцев от притязаний на крепость еще менее вероятным. Тем не менее, Тьер получил одобрение своей инициативы со стороны Жюля Фавра и отправился в Версаль.
Именно здесь 31 октября открылся новый раунд франко-германских переговоров. Бисмарк впервые должен был встретиться с Тьером как с представителем французского правительства — это давало осторожные надежды на то, что переговоры сдвинутся с мертвой точки. Оба участника переговоров держались подчеркнуто любезно по отношению друг к другу. Предложение Тьера о перемирии сроком на двадцать пять дней для проведения выборов во Франции получило поддержку Бисмарка. Французский представитель хотел на этот срок добиться от немцев пропуска в осажденный Париж продовольствия, однако это встретило противодействие германских военных. Те были готовы согласиться ослабить блокаду только при условии сдачи нескольких парижских фортов. Это было самым тяжелым требованием, однако Тьер предпринял попытку получить согласие правительства и на него[872].
В ход переговоров, однако, вновь вмешались внешние обстоятельства: вслед за известием о капитуляции Базена в Париже вспыхнули беспорядки, едва не закончившиеся для правительства «национальной обороны» плачевно. Жюль Фавр отдал указание Тьеру прервать переговоры с немцами и возвратиться в Тур. До наступления полного военного истощения и исчезновения последних надежд на деблокаду Парижа правительство не могло пойти на германские требования без риска быть сметенным в одночасье всеобщим возмущением.
Между тем, возобновление в Версале франко-германских переговоров о перемирии, исход которых не казался изначально предрешенным, побудило российское руководство отказаться от наиболее тяжелых статей Парижского трактата 1856 г., подписанного после поражения в Крымской войне. Речь шла об отмене положения о демилитаризации Черного моря, лишавшего Россию права иметь здесь флот и укрепления на побережье. Решение это подготавливалось российской дипломатией на протяжении всей второй половины 1860-х гг. Не были секретом ревизионистские надежды Петербурга и для европейских дипломатов[873]. Поэтому отказ России от демилитаризации своих черноморских берегов, оглашенный Горчаковым 31 октября 1870 г., полной неожиданностью для великих держав не стал, что, однако, не умалило их протестов.
Что касается Бисмарка, то сам он неоднократно напоминал российскому руководству о возможности пересмотра Парижского трактата. Он безусловно был заинтересован в том, чтобы связать Россию обоюдными услугами, рассчитывая на взаимность со стороны российского руководства в деле признания германских требований к Франции. Однако его насторожило то, что демарш Горчакова не был заранее согласован с прусским правительством. Министр-президент и Вильгельм I не скрыли от официального Петербурга, что избранный момент был Пруссии неудобен[874]. Официальным объяснением было то, что в разгар войны у Пруссии не было никакой возможности поддержать Россию в случае возможных осложнений. На деле же Бисмарк имел основания опасаться, что, первой «обналичив чек», Россия в дальнейшем окончательно утратит мотивы поддерживать прусскую политику, и без того недвусмысленно критикуемую Петербургом. Кроме того, с учетом ожидаемой острой реакции Великобритании и Австро-Венгрии действия России могли привести к возрождению против нее «Крымской коалиции» и дать Парижу новые надежды на поддержку извне[875]. Еще одним не очень приятным вариантом был созыв европейского конгресса по черноморской проблеме, на рассмотрении которого могли оказаться и вопросы франко-германского мирного урегулирования.
Кампания против действий России в британской прессе и впрямь стала приобретать к середине ноября 1870 г. градус подлинной «военной тревоги». На британском и российском флотах начались лихорадочные приготовления к возможному столкновению. Однако в итоге премьер-министр Гладстон и глава Форин-офис Гренвилл предпочли взять курс на компромиссное решение, сосредоточившись не столько на критике сути российского демарша, сколько на нарушении принципа «Европейского концерта». Позиция Лондона переводила вопрос в сферу юридической казуистики, формальности которой были улажены согласием России на проведение международной конференции[876]. Целью германской дипломатии стало никоим образом не допустить международного обсуждения на Лондонской конференции условий мира с Францией. Это стало условием участия Германской империи в ее работе в январе-марте 1871 г.
