С боков росли колючие плавники в обрамлении загнутых шипов, под брюхом сжимались ложноножки. Оскуро не касались пола — способ их перемещения был неопознан, неприятен. Они с равной легкостью могли скользить над вертикальной и над горизонтальной поверхностью.

Морда оказалась чуть ступлена, нижняя челюсть выходила вперед. Глаза его — глаза хищника, не жертвы — смотрели прямо. Каждый глаз походил на расчищенную ножом воронку, заполненную смолой, которая мерно, туго пульсировала. Изо лба Оскуро тянулась эска — приманка. Видимо, с такими они охотились на той стороне.

Оскуро бросился, но Лин уже двигался. Толкнулся от нижней челюсти, отсек эску, и прыгнул обратно, распластался на полу. Он не мог перескочить тварь — она несла на спине целый лес щетины.

Оскуро развернул ложноножки, стараясь подцепить Первого, и тот загнал актис в промельк открытого брюха. И тут же откатился, не давая попасть на себя хоть капли крови.

Оскуро были опасны, с любой стороны. Главное — двигаться. Не прерывать движения, длить связку за связкой. Танец-игра.

Тварь чуть просела, как будто кинжал Лина повредил какие-то настройки. Загудела утробно, заныла, от звука этого у Первого заломило в висках. Звук стекал по вибриссам, по щетине, накапливался смоляным жемчугом на концах перистых плавников, и Оскуро попер вперед, норовя притиснуть Лина к стене.

Лин выскользнул. В движении, двумя руками, рубанул косо, смахивая с морды вибриссы. Пригнулся, когда над головой прошел плавник, высоко прыгнул, поджав ноги, когда оплеснул неожиданно гибким, на ленты расщепленным хвостом.

Оскуро встопорщил иглы, строя глухую оборону. Лин извернулся и приземлился-упал на кинжалы, вогнав их точно между спинными иглами. Вытянулся в струну, продавливая весом тела. Хрустнуло, и актисы вгрызлись по рукояти.

Оскуро развернулся, стряхивая с себя боль, и Лин не стал медлить.

Вновь оказался на полу, крутнулся, уворачиваясь от жгучей плетки хвостов, горячим душем обрушившейся сверху. Вскользь пришелся всего один, и Лин едва удержал вскрик. Игрушка боли, не смерть.

Подрезанный Оскуро двигался медленнее и тупее, чем в самом начале. Лин проскользнул под его брюхом, сильно оттолкнулся и, поймав движение хвоста, рубанул актисами, срезая плеть яда под корень. Тут же прыгнул, толкнувшись от обрубка, прыгнул высоко и — Оскуро закинулся, судорожно выгибаясь, открывая многоядную пасть, в бледных кольцах глоточных мышц, усеянных зубами.

Лин упал, как нож в воду. Прежде чем тварь успела сомкнуть челюсти, уперся ногами в нижнее кольцо, в самые зубы, а актисами вспорол горло по кругу, отрезая половину головы.

Толкнулся, сжался и прыгнул вновь, выскакивая из агонизирующей туши. Смотрел, как она бьется, истекая черной вязкой кровью и медленно костенеет.

Что станет, если я однажды провалюсь в глотку, как в нору, подумал. Позволю себе упасть. Что я увижу. Мысль вскользь обожгла, как пропущенный удар.

Не думать. Лишние глупые мысли.

***

Никого не было в душевой. Лин стоял, закинув голову, приоткрыв рот. Сплевывал воду. Сначала красную, потом розовую, затем — чистую. Десны саднило.

В воде содержался компонент, стимулирующий регенерацию, тело жгло и щипало, но напряжение уходило. Лин стоял бы так долго.

Глухота отпускала не сразу, поэтому чужое присутствие он скорее почувствовал спиной. Хотел обернуться, но на шею властно и знакомо легли железные пальцы, а под ноги швырнули скрученную в трубку бумагу.

Лин прикрыл глаза, ощущая, как затопляет отчаяние.

Лут, Лут, Лут, он так устал прятаться.

— Лин, — сказал Мастер, и этим сказал все.

Он знал.

Лин молчал. Хватка на шее вдруг стала мягкой, почти ласковой.

— Что мне делать, Мастер? — Лин не узнал своего голоса, срывающегося и дрожащего. — Что делать мне теперь?

— Слушаться меня, — ответил Мастер, не убирая руки. — Я знаю, как нам поступить.

Нам, подумал Лин, прикрывая глаза. Когда поднял ресницы, Мастера уже не было. Бумага раскисала в воде, ползла белыми хлопьями.

***

Так было.

Они выпросили у Лута убежище в обмен на будущее. Согласились оборонять рубежи от тварей именем Оскуро, согласились отдать смерти своих детей.

Их всегда было мало. Мастер принимал участие в сотворении каждого, на лоб каждого он возлагал пальцы, каждому заглядывал в глаза. От его воли зависело, будет ли существо жить или умрет. Немедленно, или, если отклонение проявлялось позднее, на Хоме Полыни. В чаше горького этого цветка черного цвета.

Тогда, когда его детей разрывали пасти Оскуро, тогда он решил — сотворить одного для себя. Уберечь, вырастить, оставить в живых.

У него были опыт, желание и возможность.

В Лина он вложил все самое лучшее. Тонкие прочные кости, белоснежная кожа, изящные черты, идеальная красота. Прекрасная оболочка, отменная начинка — рефлексы, реакция, сила и выносливость. Первостатейная отбраковка.

Его имя он выдохнул ему в губы — от самого сердца.

Пристально, пристрастно наблюдал за его ростом на всех этапах ускоренного онтогенеза. Аберрации проявлялись уже тогда, но Мастер скрыл их, ловко замаскировал, притушил — возможность и желание.

Но самое главное выявилось позже.

Это был сбой в генетической программе, сбой, который не программировал и не предвидел даже Мастер. Знаковое «веерное зрение», фрактальное расщепление, калейдоскоп, помогающий Первым не угадывать, но знать дальнейшее развитие событий, все ближние варианты, и успешно выдергивать из всего разнообразия вероятностей именно нужное. С Лином такое не случалось.

«Веер» раскрывался перед ним в одном случае из шести. Смерти подобно. Но — когда это случалось, Лин схватывал расщепление, пазлы, и нити так быстро, и связывал все так ловко, и прозревал так далеко, так глубоко, что это вылетало в дальновидение. Грубо говоря, дальнозоркость замещала ему близорукость.

Он мог увидеть будущее — не варианты, к нему ведущие, не ломаные тропки вероятностей, а монолитную стену блока. Результат.

Первый случай на памяти Мастера. В архивах упоминания о подобном виде брака он также не отыскал, соответственно, можно было смело утверждать, что Лин единственный в своем роде. Другое дело, что читать фракталы на такую глубину он мог только слепо, случайно, стихийно, и развить эту способность не мог.

Юноша довольствовался огрызками — мог просчитать ситуацию на несколько шагов вперед, и этого хватало, чтобы выйти живым из столкновения с Оскуро.

Или — как не так давно — в случае побега.

Мастер дал им уйти — своему воспитаннику и рыжему, наглому, безбашенному Хозяину Башни.

Потому что надо было убрать Лина из Эфората.

Арматор подвернулся как нельзя кстати.

Он ждал, сколько требовалось. Теперь — пора.

7.

Корабеллы не слышали и не слушались их, мангустов Лута. Большой обиды для себя в этом Мастер не видел. За много лет они научились обходиться иными средствами передвижения.

Например, Иглами, с хирургической, пластичной точностью прошивающими обильную плоть Лута. Или геликтитами, славными своим умением находить точку опоры даже на вертикальных поверхностях.

У Мастера был как раз такой. Стройная, хищная органическая машинерия, легкий корпус с ветвящимися отростками, проникнутый пучками нервных волокон. Умная биоэлектроника. Геликтиты взращивали в шахтах, исходом каждого было одно материнское поле колонии, мертвое-и-живое. Мастер нашел свой среди сотни сам, занимался им и направлял его рост, в нужную пору ломал, резал и вращивал атрибутику.

Растил под себя.

В точности так же он поступил и с Лином.

Только — геликтит слушался его впоследствии.

В ткани Лута геликтит перемещался плавно, но быстро, будто скользил по водяному желобу. Разнонаправленные отростки не только принимали в себя живые токи Лута, поглощая их и перерабатывая в энергию и кислород. Еще они чувствовали ветры и течения Лута, реагировали, скидывая информацию на ведущую панель, которую Мастер выводил на облатки, закрепленные на радужке. Старался избегать лишних приспособ в тесном жилом отсеке.