И сны его шли на родном языке.

Когда створы двери за ним сомкнулись — тихо, как губы под водой — он оказался в преддверии сна Некоего Великого. Вещь, которую он искал, точно лежала здесь, но могла обрести иную форму: человека ли, животного ли.

Лин не знал языка, которым мыслило существо, но полагал, что сны всех существ разговаривают на языке одной природы.

Внутри этой материи нет разности масти.

Прямо перед Лином тянулась дорога, собранная из камней слов, некогда брошенных. Они были мертвы, хрустели под ногами, как ракушки или жучиные панцири. Панцири, подумал Лин. Дух, суть слов ушла, а оболочка осталась.

Дорога росла вширь и ввысь, горбилась, перекатывалась дюнами, но идти по ней было легко. Лин поднимался выше и выше; сверху медленно, как обожженные листья, падали слова без смысла — они таяли на губах пеплом, легко обжигая и оставляя странный, томящий привкус и чувство тоскливого недоумения.

Лязгнуло, как в грозу. Запахло сырой медью. Лин поднял голову. Над ним, занимая все видимое пространство, ползла река, раздутое брюхо ее было мутным от песка и камней, а шкура нестерпимо блестела.

Река вдруг раскололась с треском — так лопается кора дерева в мороз — и Лин присел, машинально закрываясь руками, в ожидании ливня. Однако массу воды разметал ветер, и он же снес все слова. Лин был в стенах лабиринта. Такого знакомого, что в середке заныло.

Он уже не осознавал, где находится. Мышцы сами вспомнили нужные движения, и вот Лин крался, предчувствуя, как близится другое, враждебное. Рукояти актисов знакомо лежали в ладонях, продолжением его собственных рук.

Лин выскользнул ему навстречу и застыл в низкой стойке. Но против него было только полотнище черного зеркала, растянутого от пола до потолка, от стены к стене. Своего отражения Лин там не увидел и не удивился этому, точно так и положено.

Зеркало же вдруг сделалось прозрачным. За ним была чернота, испещренная сияющим крошевом.

Калейдоскоп, подумал. У брата была такая игрушка, и он любил разглядывать ее в Башне.

Лин коснулся стекла. Холод мглы за ним колол пальцы.

— Что это, — прошептал завороженно. — Почему это так красиво? Почему я помню это? Почему там мои глаза?

Теперь он видел свое отражение в стекле. Оно, зыбкое, дрожало и расслаивалось, будто за плечами у Лина стояли еще, другие. В непривычной одежде, но синеглазые, синеглазые. В точности как он сам.

Вздрогнул, когда по стеклу с внешней стороны ударило. Отлетело и стремительно отдалилось, вращаясь. Лин увидел, как раскрылся в пространстве многомерный металлический цветок, обнажая переплетенные жилами нутряные лепестки. Это был механизм, непонятный, но Лин помнил — опасный.

Он смотрел. Казалось ему, что вот-вот поймет, вот-вот ухватит за хвост нужную мысль. Поймет, что видел во сне Некий.

— Лин!

Окриком вытянули, как багром. Первый моргнул, обернулся, а когда вновь взглянул на стекло, ничего уже не было.

— Чего ты застыл? — Нил дернул его за руку, потащил дальше. — Забыл? Нельзя здесь стоять.

Михаил, хмурясь, кивнул ему. Лин взял карту. Пальцы были слабыми, чуть подрагивали, и Лин не мог понять, что с ним творится.

Странно, странно.

— Ты в порядке? — Михаил смотрел так, словно видел все то, что успел разглядеть Лин.

Но, разумеется, это было не так. Вежливое беспокойство.

— Да. Просто сон, — Лин вымученно улыбнулся. — Нам налево.

Он — они? — свернули, и ветер раздул, как занавеску, золотое пламя. Оно взвилось на дыбы, до самых небес, и небеса дрогнули, пошли кракелюром — черные трещины на белом, точно молоко, исподе. Воздух раскалился, но кто-то сильный поймал коня за гриву, нагнул, заставил припасть на передние ноги.

Пламя схлынуло, скорчилось, закрутилось волной горячего песка и обнажило чей-то костяк. Броском накрыло его, спрятало обратно под брюхо.

Четыре столба поднялись — четыре смерча — и встали на горизонте.

У них нет имен, вспомнил Лин. От этого они ничьи и дики. Их еще не существует.

Имя всему дают Вторые.

Только подумал об этом, как невыносимо зачесалось горло — точно там, как в пироге, билась живая птица. Лин закинул шею, нетерпеливо поддел актисом гортань и горло треснуло, как пересохший глиняный сосуд.

На ладонь ему выпал ключ.

Голова у ключа была женской, а бородка — мужской. Он был как язык Лута. Двудомный.

Лаброс, вспомнил Лин.

Про Третьих учили, что они существа двойной природы — но имели под этим не деление на мужское-женское. Что же?

Ключ в его руках изменился, теперь он сжимал стрелу с древком, выкрашенным в грубый синий цвет. Хвост стрелы был черным, а глаз сорочьим, беспокойным.

Лин поднял руку и пошел туда, куда смотрела стрела.

Песок расступился, обнажая лежащее на боку изваяние, пойманное кольчужной сетью. Лин тронул стрелой сеть, и сеть расплелась, рассыпалась, как волосы из косы. Изваяние пошевелилось, зарываясь в песок, будто многолапое насекомое.

— Лин! — позвали его.

Голос шел откуда-то с другой стороны, и Лин мучительно содрогнулся, вспоминая. Над песком висело нечто огромное, похожее на вареный глаз.

Стрела стала розой — белой — и Лин понял, что его хотят вывести к объекту охоты, и это теперь словно компас. Он пошел дальше, и роза сделалась зоревой, а когда прошел еще немного, налилась алым.

Красного цвета стало так много, что чаша ладоней переполнилась. Алые капли побежали по пальцам, обрываясь на песок, а роза развернулась, пульсируя, будто сердце. Она обжигала, шевелилась, как медуза. В ладонях Лина ей было тесно, неуютно.

В гладких стенках сердца Лин видел свое отражение и лицо свое видел белым, подернутым тонкой черной сетью.

— Потерпи, — прошептал Лин розе-сердцу, оглядываясь. — Потерпи.

Он опустился на корточки и осторожно посадил ее ножками в песок. Не успел отойти, как ключ стал аркой — петлей, похожей на силок.

Или — на позвонковую дугу.

Арка была сложена из незнакомого материала и испещрена символами, как ранами. Одни зажили и едва виднелись, другие рубцы чуть кровоточили розовым, а другие были глубоки и цветом в сырое мясо.

Лин коснулся теплых, как кожа, символов. Это был чужой язык, ему неведомый. Но даже так он понял, что там, в глубине, и была спрятана карта — зеница ока.

Он шагнул в арку.

***

— О, Лут! — Нил подпрыгнул, но почти сразу же вернул наваху на место. — Лин, какого?… Ты же заходил в эту дверь? Почему не вышел тем же путем?

— Сон как река, — заторможено отозвался Первый, с подозрением оглядывая спутников. — Одну воду не испробовать дважды. Течение уносит твое отражение, стирая из мира сего, и память твоя делается памятью воды.

Михаил переглянулся с Нилом.

Крокодил пожал плечами.

— Ты нашел?

Вместо ответа Лин подошел ближе, ткнул в плечо сначала одного, потому второго.

— Вы настоящие или я еще в лабиринте?

— Настоящие, настоящие! — нетерпеливо подскочил Нил. — Так где карта?

— Карта.

Лин достал из кармана что-то, похожее на тончайший браслет из лески.

— Вот она. Ничего нельзя пронести сквозь сон без изменений.

Нил моргнул.

— Это струны? Для виолончели? Но как… Я должен играть карту, что ли?

— Именно так. Именно ты.

25.

Дятел был последним человеком, пригодным для спасительных бесед. Обычно мозги команде вправлял Волоха, а нутренности — сердце там, душу, прочий ливер — починял Иночевский. Ну или тот же русый, если дело касалось физических повреждений, а не мудостраданий, до которых, как известно, всяк Иванов большой охотник.

Но тут как-то все Хомы не иначе раком, блять, встали, и указали на Дятла.

Нашли, мать их, стрелочника.

Как свалили с Хома, так капитан замазался у себя в каюте и носа не высовывал. Дятел волновался больше всех, хотя виду не казал.

Все беды от баб, размышлял угрюмо. Какая-то стриженая танцорка, ножками на сцене дрыгала, а русый теперь на стены лезть будет.