Танцевал свет, преломлялся, морочил, лился полотнищами. Через прорезь все иначе смотрелось. Тускло, плоско. Не опасно.

Михаил понял, что как только начинает рассматривать, пытается разобрать цвета — ломит виски. Внял совету Крокодила, стал глядеть на саблю свою. Она мерцала ровно, уверенно, будто ночная река омывала глаза прохладой.

Свет ее обтекал, не садился.

Спустился Михаил еще, в чашу-выбоину. И увидел. Не побрезговали витражницы и падалью. Чаша, шрам-вмятина от давнего столкновения, оказалась полна костей. Объели мертвых, до теней обточили, а живые пока стояли. Тесно, плечо в плечо, будто хороводить затеяли.

Витражницы танцевали, мурмурация завораживала, замуровывала.

Лин выделялся, как лилия среди арматуры.

Захлестнуло Михаила, будто арканом ребра стянуло.

Ускорился, под ноги не глядя, хотел тронуть — задержал руку.

Лин стоял подле других, зачарованно пялился на витражниц. Впитывал раскрытыми глазами сонм красок. Его как будто меньше тронуло, только обмахнуло. Возможно, потому что с цветом он ближе прочих знался.

Может, были и среди браконьеров достойные спасения люди. Но Михаил не мог взять больше положенного. Лут бы не разрешил.

Краем глаза Михаила поймал движение, развернулся, отбивая быстрый, как язык ящерицы, белый и горячий всплеск света. Сабля глаз не имела, краски на нее не действовали. А вот Иванова оглушить-порезать вполне могли.

Тем более теперь — набравшие и вес, и плотность, луминарии сняли слепок с выпитой добычи, обернулись боевой формой.

Завихрилось столбом, перехлестнуло лицами, как картами.

— Лин! — зычно крикнул Михаил, прежде чем обрушился на него цветной вихрь.

Первый словно вздрогнул, скидывая наваждение, но пробудиться окончательно не сумел.

Поняли луминарии, что Михаила им так легко не взять. Что пришел тот подготовленным, и не уйдет, своего не заполучив.

Михаил двигался быстро и плавно, крутился волчком, отражая всполохи света, похожие на всплески шелка. Только шелк тот резал, будто актисы.

— Лин! — позвал Михаил снова, когда его захлестнула новая волна.

Луминарии вьюжили, не давая приблизиться. Жалили с разных сторон. Отлетали согласно, точно птицы, и атаковали вновь, виртуозно меняя облик. Михаил не сумел сообразить, как оттеснили его к краю плывуна.

Сабля со свистом рассекла строй витражниц, едва ли кого повредив. Луминарии сомкнулись, откатились и маятником толкнули человека в грудь.

Михаил только руками взмахнул.

Сильные тонкие пальцы обвили запястье, отдернули от пасти Лута. Лин стоял, смежив веки, но Иванова держал крепко.

— Идти можешь?

Первый неуверенно кивнул. Двигался он, очевидно, на слух, а глаза не открывал, чтобы не попасть вновь под обаяние витражниц.

Сам того не желая, Иванов забрал себе внимание луминарий; ослабла их власть, пленники зашевелились. Витражницы метнулись обратно, обрушились на добычу парчовым, прихотливо расшитым шатром.

Больше Михаил спрашивать не стал. Подхватил парня, закинул на плечо и прыжками помчал наверх, прочь из костяной чаши мертвецов.

— Скорее! — прокричал Нил, перекрикивая взвой ветра. — Новая волна идет! Тут сметет все!

Двигаться, держа на себе Лина, и отбиваясь от луминарий, было не просто. Михаил стиснул зубы. Он знал, что справится.

Строба рвалась наверх, но цепи сколекса не пускали, держали крепко.

И Нил дождался. Дождался ведь, а Михаил думал — бросит, уйдет, и куковать им тут, и сгинуть вместе…

— Давай сюда, Иванов!

Вместе, в четыре руки, закинули Первого в глухое чрево, сами прыгнули следом. Стало тише, теплее, мельче. Нил, бормоча ругательства, сбросил цепи, и строба подпрыгнула мячиком, удирая от новой волны сфер.

Михаил не видел того, но почуял: смело плывун, как песочный замок.

Нил уверенно правил, набрав на пальцы спутанные нити, как чужие волосы. Михаил склонился над Лином.

Тот открыл глаза, и страх чуть отступил. Плотников боялся увидеть пустоту на месте яркой синевы.

— Миша, — голос у Первого был будто наждачкой натертый. — Прости. Я… поделом.

Михаил коснулся ладонью рассеченного лба Первого. Что там стряслось до витражниц?

— Все хорошо. Отдыхай. После поговорим.

Лин прикрыл глаза. Облизал бледные губы.

— Твой должник, — разобрал Михаил едва слышное, непоправимо виноватое.

Со вздохом покачал головой, закрепил ремни, перебрался в другое кресло. Ощутимо тряхнуло, Плотников прикусил язык.

— Аккуратнее, ну. Не дрова везешь.

— Дубину, ага, — фыркнул Нил. — Две дубины.

Щелкнул каким-то рычажком. Потянул за петельку. Пальцы его двигались с поразительной сноровкой. Михаил откинулся в кресле. Поморщился.

— Что же, — проговорил, наблюдая, как под брюхом стробы мелькает болтанка Лута, — Хом Полыни и после разойдемся?

— Как в Луте корабеллы, амиго, — кивнул Нил и улыбнулся в ответ на улыбку Михаила.

30.

Она вовсе не рисовалась эфирным созданием, сотканным из духа и шелка. Не бредила одними только танцами и сценой. Была сильной, веселой, энергичной. Грызла ногти, когда волновалась. Шумно, как лошадь, фыркала, перед тем как начать заливисто смеяться.

Надо было видеть ее чаще.

Но зато теперь Волоха встречал ее каждую ночь.

— Ты такой хороший, когда спишь, — прошептала Элон.

Волоха распахнул глаза. Элон лежала близко, так близко, что он видел каждый шаг шва на милом лице. Глаза ее были влажны и печальны. Русый онемел от тоски. Застыл, не в силах шевельнуться.

Она подняла руку и он увидел ее белые, нежные, виноградные пальцы с коротко подрезанными ногтями.

С тихим деревянистым щелчком сломался указательный. Безымянный.

Он не мог закрыть глаза. Не мог шевельнуться.

Замычал, немым криком раздувая горло, силясь напряжением всего тела, всего ума прорвать, преодолеть беспомощную стень.

И проснулся.

— С пробужденьицем, гаджо, — сказал Дятел.

Цыган сидел в развалистом кресле, закинув ноги на койку Волохи, прямо на перекрученное, сбитое одеяло. Лущил семечки. Сплевывал шелуху в кулак.

Проталина иллюминатора едва теплилась.

— Что, мертвячка приходила?

— Не говори так о ней, — Волоха прижал кулак к влажному лбу. — Она не заслужила.

Дятел помолчал. Лицо его терялось в полутьме, только взблескивали серьга да зубы.

— Хорошо. Не буду.

К женщинам у цыгана было своеобразное отношение. Всего два сорта: или шкура-краля, хипа крашеная, или товарищ боевой, наподобие Медянки. И вот, Элон. Третий вид.

Волохе стоило многого труда приучить старпома к этой мысли.

— Прибыли, гаджо. Хом Мастеров, как заказывал. В воронке стоим, расчехляемся.

Волоха сел в постели с трудом, будто его мокрыми простынями тянуло обратно в беспамятство. Цыган склонил голову, разглядывая капитана.

— Может, кровь тебе пустить, а? Или я трав заварю.

— Нет. Нормально, — ответил русый, пустыми глазами глядя перед собой.

Дятел вздохнул. Пахло остро, сломленным бурей молодым деревом, вместе с комлем вывернутым.

— Вздевай портки, гаджо. Пойдем сбруйку нашей красотке искать. Да и себя не забыть, не обидеть. Справим тебе портупею, а? От глотки до жопы, первый парень на деревне будешь…

На палубе команда уже толпилась в полном составе, включая заселенную-засаленную — Медяну-Агон.

Девушка со своим приложением свыклась необычайно скоро. Чувствовала, что ее — такую — справедливо опасаются Ивановы. Все пока сторонились, кроме Руслана и Волохи.

— Я иду с вами, — заявила рыжая.

Волоха пожал плечами.

— Проследи, — сказал Руслану, когда Медяна первой направилась к сходням.

Буланко подобрался, кивнул. Рядом с подружкой он как-то враз сделался серьезнее и тише, и все указывало на то, что теперь под нож девушку бы не пустил — даже по слову капитана.

Раструбы воронок занимали несколько всхолмий сразу; от каждой вились вниз нахоженные дороги. Сновали люди пешие и конные, отдельно двигались груженые повозки; под ногами хрустела скорлупа местного лакомства, каленых орехов.