Когда черед приходит, короб вскрывают. На Слепого прямо не глядят уже — только через зеркальца посматривают, что особой системой к изнанке куколей крепятся. К тому собирают Слепому услужников-поводырей, из числа преданных, обученных.

Вышел Слепой черным дымом, мельтешением, бормотанием, жужжанием. Прозревал он все творимое, впитывал, постигал да перекладывал, непрерывно меняя форму облака. Не в первый раз его в дело пускали — знал Слепой много, учился быстро.

Второй остался стоять. Смотрел. Слепого он не боялся — чуял его природу, знал его силу. Ощутил по себе тень-скольжение, взгляд-щуп. И ушло, отвалилось.

Вывели за врата, повели полем; вечерние птицы разлетались, прятались в траве, затихали; ветер лег. Слепой плыл над Аркским полем, вздымаясь выше и выше, дымом расстилаясь по самому небу, веретеном уходил в травы, к самому исходу Хома.

Поводыри стояли недвижно, одинаково. Их делом было не только вывести и провести Слепого, но и удержать его, а после — обратно в гнездо забрать и нужное изъять.

Тамам Шуд же по какой-то своей прихоти не мешал. Ждал. Точно не войну воевали, а в игрушку играли.

Выпь смотрел и не сразу заметил, как приблизился к нему мальчик Оловянных. Лила, лилия Лута. Встал подле, закинул голову, рассматривая что-то, от глаз спрятанное. Спутниками ему были Михаил и Нил, но он пришел один.

— Ты разбираешь больше цветов, чем доступно человеку, верно? — обратился к нему Выпь.

— Да, — Лин обхватил себя за острые локти. — А ты можешь голосом развернуть армию, так?

— Ага, — Выпь дернул углом рта. — И ты бы видел, как умеет танцевать Юга.

Лин нервно вздохнул, потоптался и сказал, решительно вскинув подбородок:

— Я видел. Я… я жил в Башне, Выпь. Я брат арматору и я видел Юга. И помог уйти Серебрянке. Но не помог ему. Прости мне это.

Выпь остановил на нем взгляд.

Мальчик был невелик ростом, тонок телом, но глядел смело. Выпь понимал, сколько нужно храбрости, чтобы сознаться ему. Тем более — в такой момент.

— Не мне тебя прощать, — ответил Второй. — И не тебе вину нести. Но за честность благодарю. Я бы хотел быть тебе другом.

— А я — тебе, — горячо сказал Лин.

Протянул руку и Выпь ее пожал.

***

Ужаснее всего была несвобода. Пытки злее для него еще не придумали.

Полоски кожи держали крепко, и, казалось, от любого движения множились, росли, как тени под вечер. Тамам Шуд хотел от него того же, чего и остальные желали. Танца тела и смерти.

Чтобы те, на кого укажу — смотрели и после того умерли. Остальные же должны жить. Но все видеть и все для себя понять. Сделай. Ты знаешь, как.

Юга не знал. Знал шерл, знала память рокария.

Из сонма хороводов, из всей палитры ему следовало выбрать один танец — один, и единственно верный.

Небо в окошке-дымоходе вызвездило; тянуло теплым дыханием травы. Юга таращился в свод, напрягая и расслабляя мускулы, чтобы разогнать кровь.

Что мне до тех людей, думал Юга. Они — предатели Отражения. Сами выбрали не ту сторону. Что мне до их смерти.

Что мне в их жизнях.

Думал: Выпь его здесь не оставит. Пойдет за ним, головой на плаху ляжет. А те, кто в лагере остался? Что с ними случится?

— Я согласен, — сказал в пустоту.

Сложились крылья мерцающим веером, открывая проход для Тамам Шуда. Будто ждал. Будто знал — не будет другого ответа.

Юга скрипнул зубами, вскинул голову.

— Воды хоть дайте, уроды.

Тамам Шуд сам поднес. Юга выхлебал половину глиняной чашки из рук, косясь на своего стража.

Вел его Тамам Шуд, держал за волосы. Намотал на локоть. Юга с того колотило, но противиться не мог. Идти было неудобно. Держали петли, голова задиралась к небу, темнолицему, в блестящих оспинах.

А вели его — шли они — к звукам огня, и праздных разговоров, и музыки. Голоса были все человеческие. Когда приблизились, беседа и смех смолкли, только костер трещал да плескалась в медных чашах ветряная, ноющая музыка.

Сидели розно, но никто — на самой земле. Были роскошные ковры, плетеные кресла, скамьи с резными ногами. Юга сразу угадал место Тамам Шуда: под вбитым в землю высоким костылем с проушиной, на промятой траве — будто лежка зверя.

Друзья, заговорил Тамам Шуд. Друзья и соратники, я обещал вам дар в празднество — и я свое слово держу. Видели вы, сколь велика сила Манучера. Видели вы, как обратил он оружие свое против своих же. А где розно, где нет единого плеча, там нет склада. Так крошится и падает скала из-за малой трещины.

В единстве сила. Поэтому сильные — мы.

Мы и победим.

Люди зашумели согласно.

Тамам Шуд отпустил его волосы, и Юга смог разглядеть лица собравшихся. Никого не узнал, а Пегого среди них не было.

Значит, подумал Третий, ему Шуд верил. Верная шавка, смотри-ка.

Люди пялились жадно. Юга опустил забрало — ответил улыбкой, повел плечами, сбрасывая онемение. Тамам Шуд потянул на запястье Вожжи, освобождая Третьего. Сел, скрестил ноги.

Для танца соорудили помост: натянули на круглую раму кожу. Будто великий барабан. Юга прошелся, разминаясь, отдыхая телом и цепляя взгляды, как репьи. Скакнул на кожаный лоб, попробовал ногой. Подхватило перезвоном в ответ, запели дудки из темноты, загудели рожки, защелкали деревяшки, ударили барабаны.

Острее, капканными зубьями вспыхнули огни, обежали помост. Полированная медь вздернутых на шестках тарелок блестела зеркалами, ловила его движения, дарила зрителям.

Юга повертелся, увидел глаза Тамам Шуда. Смотрел тот, не мигая.

Ждал. Знал.

Юга застыл, изогнувшись, вспоминая разученное на берегу, вынесенное, выкраденное подсмотром у Хангар. Теперь он понимал, что делать.

Угадал нужный момент и вошел, как в ночную воду, в нервный, неровный перебой барабанов, рваные вскрики флейты, бликующие отблески железа. Кожа пружинила под ногами, точно подталкивала и двигаться было так легко, легко…

Цепь его Тамам Шуд выбрал из волос, оставил при себе. Шерл лежал, ничем не сдерживаемый. И когда Юга встряхнул головой — потек змеями, темным огнем.

Люди, встретившие танец криками одобрения и свистом, теперь просто смотрели. Лица их были обращены на Юга, рты приоткрыты, щеки стянуты бледностью. Раньше были их взгляды кнутами, были крючьями, а теперь Юга держал их, как поводки собак в строгих, шипами вовнутрь, ошейниках. Никто не мог отвернуться. Никто не хотел.

Убирался один за другим всякий сторонний звук, точно мозаичное полотно обратно разымали.

Ушла ночь; звезды пропали; поле забрали.

Стало — танец, на котором, как на гвозде, все держалось.

Из всей музыки остались сумасшедшая колотьба барабанов да струнный нутряной стон.

Те, кому суждено было умереть сегодня, держали в руках золотые чаши. У остальных же были красные.

Юга натянул поводки — и побежали из открытых ртов нити, сплетаясь, ложась на Юга, как на веретено. Больше, дальше, пока не осталась от приговоренных одна оболочка..

Громко вздохнула флейта, и Юга остановился. Остановил свой карусельный бег и мир вокруг.

Самантовая роща, вдруг вспомнилось ему. Как похоже.

Первым ударил в ладоши Тамам Шуд. Его нестройно поддержали оставшиеся в живых. Другие, мертвые, так и сидели, точно куклята.

Юга дышал тяжело, мокрый, будто облитый водой. Волосы лежали на спине, на бедрах тяжелым плащом. Юга потянулся их собрать — скрутил, отжимая от крови.

То, что он танцевал, Витрувием определено было — Центрифуга.

Согнулся, открыл рот — кровь хлынула свободным, весенним током, растеклась по барабану. Столько ее было, будто сока в яблоневом саду.

Когда прояснилось в глазах, Юга выпрямился, вытирая сухие губы. Оказалось, что ждет его один Тамам Шуд. Прочие зрители исчезли. Были ли вообще, подумалось вдруг. Во лбу от этой мысли стало горячо и тяжело.

Тамам Шуд протянул руку, взял Юга за локоть и повел с собой. Третий еще туго, тупо соображал, и понял лишь ощущение локуста под собой, а затем в лицо дохнуло свежим ветром.