Гаер отпустил Лина — скорее от неожиданности, чем по своей воле, уставился в лицо Михаилу.

— Тебя не спросил, выкормыш Ивановский, — сказал с растяжечкой, нехорошо ощерившись.

Михаил промолчал, глядя в ненавистное, кинжально-узкое лицо с двухцветными глазами.

Лин встал между ними, оттеснил одного от другого.

— Гаер, Михаил меня от смерти спас, — заговорил быстро. Уши у него горели, а голос подрагивал. — Когда меня Оловянная чума поцеловала, он рядом оказался. И дальше, в пути, от опасностей берег. Теплую кофту дал, от кошмаров оберег сплел. И кошку показал.

— Какую кош…

Гаер замолчал, руки опустил. Глубоко вздохнул, размял переносицу, царапая веснушки.

— Если ритуал встречи соблюден в полной мере, — бесстрастно заговорил Мастер, дождавшись затишья. — Я хотел бы обсудить с ведущими лицами план наших действий. Незамедлительно.

***

Были двое, спорили между собой, стоя подле играющих. Играли же, как понял Михаил в перо-и-железо, путевую забаву.

Для той игры всего требовалось, что перо какой птицы — лучше дикой, не домашней — и нож с коротким лезвием, вкусивший крови. Брали некоторое количество колышков, брали шерсть, кудель или крапивную пряжу. На земле, дереве или песке чертили фигуру, размечали; по углам ее ставили колышки, между ними запутьем протягивали шерсть.

Игрокам по жребию доставалось кому железо, кому перо. С равной высоты, с рук, бросали. Что быстрее коснется фигуры, того и выигрыш. Также считалось, сколько шерсти заденет, да ближе к какому углу, к какой мете, падет. Игра была долгой, со многими правилами, и путь скоротать помогала или же, как теперь — отвлечься.

Михаил, если случалось ему выбирать, выбирал другое: тафл или змеиную игру. Была еще одна играм сестрица: сколько нас. Гибельная, хуже рулетки Ивановых.

Лин прерывисто вдохнул-выдохнул. Встал как вкопанный, указал глазами на спорщиков. Михаил посмотрел.

Один был высок, в рост Гаеру, с длинными ногами и руками, лохматой каштановой головой. Чуть сутулил плечи, но физической крепи это не умаляло. Ивановы таких звали двужильными: при сухих мышцах мощи и выносливости им было не занимать. За спиной парня лежало диковинное оружие, белый шест в кольцах.

Другой же был строен, тонок, весь в темном уборе и смуглолицый. Стоял боком, сердито опустив глаза, нетерпеливо подергивал ногой. Волосы, длинные и темные как зимняя ночь, сгущенной тенью тянулись в косе до пояса. Был он так собой хорош, что у Михаила дыхание сбилось.

Красота его — как Линовы очи — была не от мира сего.

— Вот, — сказал Лин и даже прихватил Михаила за локоть, чего раньше за ним не водилось. — Это они. Второй и Третий.

Нил присвистнул, а Михаил нахмурился, головой покачал.

Не нравилось ему, что на роль оружия брали столь юных.

— Привет, — Лин смело шагнул, улыбнулся. — Я Лин. Я Первый.

— Однако, — протянул черноволосый, склонил к плечу голову, оглядывая мальчика, — я Юга. Я Третий. Этот вот, который таращится и молчит что пень — Выпь. Как нетрудно догадаться, он Второй. А в затылок тебе дышат, бивни твои?

— А? Нет. Это Михаил, он из Ивановых. А это Нил, он…

— Мужчина всей твоей жизни, гуапо, — сизарем прокурлыкал Нил, выходя из ступора и впадая в образ.

Подвалил, дерзко коснулся волос, пущенных вбеж вдоль плеча. Михаил только разглядел, что перевиты они — будто лентой — матовой цепью.

— Ух. Настоящие? Если дерну, оторвется?

Юга ответил сложным взглядом. Улыбнулся, приблизился, прильнул. Ухватил Нила за промежность, сжал пальцы:

— Тот же вопрос, придурок, — горячо проговорил на ухо.

Стоящие подле засмеялись. Видать, случалось уже подобное. Михаил поморщился, на выручку не поспешил; протянул руку высокому парню.

— Михаил.

— Выпь, — рукопожатие было сильным, сухим, а голос — глубоким, как омут. Запястье охватывала браслетка зеленых камней. — Ты Волохе друг?

— Скажем так, я ему не враг, — уклончиво отвечал Михаил.

Юга отпустил Ниловы яйца, презрительно фыркнул. Нил же не стушевался, не отступил; продолжал глядеть с интересом.

— Покажешь мне, где тут что, ночной огонь? Расскажешь о себе…

Отвечал же ему Выпь.

— Я покажу вам, как тут все устроено, — проговорил спокойно, глядя на Крокодила сверху. Задержал пожатием когтистую ладонь. — Заодно и побеседуем.

***

Волоха знал Ледокола, пожалуй, лучше многих. Когда-то давно он был его левой рукой, доверенным помощником — прикрывал спину, советовал, а то и спорил. Дорога развела. Как оказалось, чтобы встретить здесь, на закате.

Русый подошел, когда Михаил сидел на камне у огня, стругал ножом деревяшку. Пахло смолой, огнем и пылью.

— Не думал, что ты голову покажешь, — Волоха смотрел внимательно, говорил без злобы, — ты Лут отверг, да и он тебя не больно жалует.

— Не всем Лут в зрачках носить, командор, — спокойно отозвался Ледокол.

Поднял голову. Кивнул приветно, чуть помедлив.

Волоха улыбнулся едва заметно. Командором его величал только Михаил. Отчего, почему, уже не доискаться.

Михаил казался спокойным. Именованный Ледоколом, сам он походил на плавучую льдину — поди угадай, что под водой мерещится, что в самых костях льда прячется.

— Из-за мальчишки? — русый кивнул в сторону палатки.

Эфеб Первых отдыхал там, рисовал, склонившись над клочком бумаги. К своим не ушел. С Михаилом он за дорогу сдружился, спелся; с братией своей терялся в молчании.

— Он ребенок в сердце войны. Как мимо пройти?

— Он Оловянный, — возразил русый задумчиво, — ты сам знаешь, как их создают и обучают. Защищать людей от Оскуро — их назначение, их судьба, их программа.

Ледокол ответил ровно:

— Ты не первый, кто говорит мне это. Но ты последний, от кого я подобное желал бы слышать, — отвлекся, сбрасывая стружку в огонь.

С деревом он всегда любил возиться. Говорил — теплое, живое. Руки-де отдыхают. Ум, глаза, сердце веселит. Дятел еще смеялся: мол, Ледоколу нашему баба-бревно в постели не наказание, а мечтание.

Русый коротко выдохнул. Он сам влез в эту разборку, потому что сердце загарпунили.

Опустился рядом, прямо на землю, подобрал привычно ноги.

— Что режешь хоть?

— Вещицу одну, — Ледокол раскрыл ладонь, показал Волохе поделку.

Мягкая древесина медово поблескивала в костряном отсвете. Гладкий шарик, мордочка с ушами, прижатый хвост, кот или заяц, промесный зверь.

— Игрушка?

— Скорее, плацебо, — Михаил улыбнулся вдруг, — Лин, когда волнуется, костяшки на руках грызет. Кожа стесана, ранки воспаленные. Хочу сделать ему парочку таких зверей, чтобы было чем руки занять, если тревожно.

— Затейно, — признал русый.

Задумался, чуть щуря глаза от пыли. Он знал за Лином эту привычку — еще с Башни — но ему и в голову не приходило, что мальчишку нужно от нее избавить.

Помолчал еще и сказал вполне искренне.

— Я рад, что ты здесь, Миша.

Плотников глянул, задержав руки.

— И я рад быть здесь, Волоха.

***

Как бы ни бранились между собой, как бы ни собачились, а враг был — общий. Один для всех.

После, решил каждый для себя. После между собой будем разбираться, кто прав и кто виноват. Сперва чужака от порога общинного дома прогнать.

Разведка донесла: армия человеческая к Нуму примкнула. Будет выводить, сказал Таволга, кусая ус. Срок, отпущенный Тамам Шудом на раздумье, весь вышел.

Судили-рядили в шатре, где места уже едва всем хватало. Говорили Гаер и Солтон, говорил Волоха, за ним — Таволга и Рин. Смотрели на живую карту. Смотрели на Ланиуса, на Второго и Третьего.

Разошлись подле рассвета: ждать, готовиться.

От лагеря-стромы коренного отросли, обособились клычия, заполнились новыми, пришлыми. Росла Пасть, скалилась острыми зубами. Много Хомов встало под руку Башни, но много и в стороне осталось. А случились и те, кто под Нума лег.

Всех запомню, сказал арматор. Всем железа хватит, про всех огонь запасен.