Я читал, а верить не хотел. Не верил там, на улице Ванфуцзин, не верил и много позже, когда писал о Китае, вернувшись в Москву. Хунвэйбины могли ведь и соврать в настенном безответственном листке. Официального сообщения из Китая не поступало, была еще надежда на лучшее. Но время шло, молчание вокруг имени Лао Шэ подозрительно затянулось. И я решил написать о «боевом отчете» маоцзэдуновских «героев».

«Боевой отряд» хунвэйбинов прочесывал один из районов столицы, заходя в каждый уголок и каждый дом. Так вошли они и в дом Лао Шэ. В квартире старого писателя они испытали «возмущение и революционный гнев». Образ жизни писателя показался им смесью «феодализма и капитализма». В квартире Лао Шэ стены были увешаны картинами мастеров китайской национальной живописи, но среди «этого феодального мусора» не нашлось места для портрета Мао Цзэ-дуна. В доме имелась ценная коллекция старинного китайского фарфора — и «ни одной чашки с изображением красного знамени». Наконец, дом был набит «ядовитой литературой», как окрестили хунвэйбины библиотеку писателя. Листок перечислял старинные китайские издания, упоминал «тьму-тьмущую» литературы на иностранных языках — эта улика доказывала, что Лао Шэ был «иностранным рабом». В его библиотеке «до сих пор хранились ядовитые книги на русском языке».

Писатель не проявил уважения к налетчикам. Поэтому они решили «бороться с ним в духе культурной революции».

Для начала хунвэйбины заставили его встать и обратились с увещеванием. Юнцы прочли ему лекцию о величии «идей» Мао Цзэ-дуна и предложили «порвать с контрреволюционным прошлым» решительно, просто и наглядно: самому немедленно уничтожить все предметы феодальной, буржуазной и иностранной культуры в его доме. Писатель ответствовал «контрреволюционным молчанием». Хунвэйбины посовещались и решили, что он разоблачил себя и их прямой долг — «помочь ему революционизироваться». Они перешли к решительным действиям и на глазах беспомощных хозяев в клочья порвали коллекцию картин и перебили фарфор, весь пол покрылся слоем битых черепков.

Церемониал требовал «борьбы словом», и для передышки погромщики обратились к жертве с новой увещевательной речью. Вежливо и обстоятельно, как не без гордости подчеркивалось в листке, хунвэйбины разъяснили, что гнилая буржуазная культура, среди которой жил писатель, «бессильна перед сиянием идей Мао Цзэ-дуна и разлетается в прах, как ваши дрянные горшки».

Лао Шэ не вынес гнусного лицемерия и заговорил. По сообщению хунвэйбинов, он «хвастался своими заслугами перед китайской культурой» и «демагогически» обозвал их варварами. Закончил же он словами, что они не ведают, что творят, но когда вырастут, то раскаются. Последнее было воспринято как прямое поношение «идей» Мао Цзэ-дуна и нежелание писателя добросовестно воспринимать «революционные уроки». Чтобы ему помочь, хунвэйбины сказали, что лучший способ понять «культурную революцию» — самому принять в ней искреннее участие; они предложили писателю для начала сейчас же, на их глазах, самому сжечь свои книги прямо на полу комнаты. Лао Шэ не двинулся; ему обещали помочь снести книги в кучу, «считаясь с его возрастом и физической немощью», — он не шевельнулся. Тогда хунвэйбины взяли его под руки, чтобы заставить сжечь книги; листовка отрицает всякое насилие или оскорбление; напротив, хунвэйбины клянутся, что они были образцом вежливого и корректного поведения.

Дальше случилось непредвиденное: «в припадке контрреволюционной злобы» супруга Лао Шэ набросилась на хунвэйбинов, царапаясь и кусаясь, «как бешеная собака», не позволяя им «помочь ему жечь книги». Чтобы уберечь драгоценную жизнь и здоровье «революционных товарищей», пришлось обратиться к силе: женщину быстро скрутили. Лао Шэ пытался защитить жену, несмотря на ее «контрреволюционное» поведение. Тем самым он саморазоблачился окончательно как враг «культурной революции»: «тайное стало явным» — сообщалось в листовке. Апофеозом враждебности был его следующий поступок: «ослепленный классовой ненавистью», старый писатель покончил с собой.

«Он мнил своим подлым черным самоубийством нанесли вред нашему революционному делу. Но добился только того, что окончательно разоблачил свою феодально-буржуазную сущность классового врага, рассеивателя яда и иностранного раба…» Последние разделы листовки уверяли в скорой и непременной победе «культурной революции» вопреки проискам всех ее врагов, идущих даже в своей подлости на «провокационные» самоубийства.

Не хотелось верить, что за бесстыдной демагогией, трескучими фразами стоит жестокая истина издевательской расправы, но Лао Шэ умолк с тех пор.

Самоубийства в Китае в 1966 году были частым и обычным делом. Далеко не каждый был способен перенести издевательства, ставшие ритуальными в период «культурной революции».

За два месяца в одном только Педагогическом университете совершились три самоубийства: живший на территории университета работник аппарата пекинского горкома КПК, объявленного «черным» и разогнанного, не вынес систематических издевательств и утопился в канале близ парка Ихэюань. Прыгнул в колодец после трехсуточных публичных унижений бывший преподаватель исторического факультета, выбросился из окна шестого этажа прямо из зала, где шло собрание, юноша, о котором упоминалось выше. Тех же, кто умирал от разрыва сердца или удара после многочасовых стояний на помостах позора перед ревущей толпой погромщиков, самоубийцами или погибшими не считали: они-де скончались «по болезни».

Но в случае с Лао Шэ сообщение о самоубийстве сомнительно. Писатель был один на один с целым «боевым отрядом». Как удалось ему покончить с собой, хунвэйбины умолчали, хотя присутствовали при сем. Лао Шэ был старый человек, не отличавшийся крепким здоровьем. Привыкшие применять силу юнцы могли лишить его жизни. Гордость и достоинство не позволяли Лао Шэ вести себя с покорностью, которая могла бы отсрочить расправу. Даже из хунвэйбиновской листовки ясно, что старый писатель не склонил головы перед разъяренными штурмовиками «культурной революции». Если в «боевом отчете» написана правда, то Лао Шэ уже более нет в живых…

Лао Шэ родился в 1899 году, ему было шестьдесят семь лет ко времени визита хунвэйбинов. Романы, рассказы, пьесы и статьи принесли ему известность не только на родине, но и за границей; в СССР было издано, например, свыше полутора десятков его книг, в том числе двухтомное собрание сочинений. В «Записках о Кошачьем городе» Лао Шэ ядовито осмеял великоханьский шовинизм на примере гоминьдановских порядков. Сатира его была столь сильна, что отнюдь не только гоминьдановцы питали к ней неприязнь: маоисты тоже постарались не переиздавать книгу, которая опасна для китайских националистов всех мастей.

Вспоминается, как в 1958 году Лао Шэ, слегка опираясь на палку, пришел встретиться с советскими специалистами, работавшими тогда в КНР. Он рассказывал неторопливо, с доброй улыбкой много видевшего и пережившего человека, рассказывал о книгах, которые читал, о школах, в которых учился, о безработной молодости, о своем отце, всю жизнь пребывавшем в горькой бедности.

В китайской литературе не было автора, который знал бы в таком совершенстве язык, быт и нравы старого Пекина, его чайных и переулков — хутунов, его смех, горе и нужду. Недаром пьесы Лао Шэ на темы пекинского городского быта, нелегкие для слуха иностранца, острым словом будоражили зрителей, узнававших в них свою жизнь. Человек смертен. Литература — остается. Пусть книги Лао Шэ запрещены и сожжены, его еще будут читать в Китае! И не только в Китае, но повсюду. Имя его невозможно вычеркнуть из китайской культуры.

Сторонники «культурной революции» по наущению маоистов с полной безнаказанностью расправлялись с творческой интеллигенцией Китая.

В условиях террора, насилия, ожесточенной борьбы за власть наверху и анархо-группового соперничества внизу культурная жизнь КНР сошла на нет. Прекратился выход литературных журналов и новых книг — бумага шла на издания многомиллионными тиражами сочинений Мао Цзэ-дуна Были разгромлены книжные магазины, сняты из проката кинофильмы прошлых лет, репертуар театров сократился до пяти-шести «революционных» пьес, уцелевших благодаря причастности Цзян Цин к их созданию.