В сентябре масса направлявшихся в столицу хунвэйбинов запрудила железные дороги страны. Ехали они и на автобусах. Даже грузовики были реквизированы для перевозок хунвэйбиновских отрядов. Дело дошло до того, что хунвэйбины пытались отобрать транспорт у воинских частей и армейских учреждений.

«Товарищи с периферии», благо погода стояла еще сносная, располагались на ночлег где придется, но потом стало худо — осень в Пекине в 1966 году была необычно пасмурной, с частыми дождями. Приехавшие хунвэйбины запрудили все университеты. У нас они заняли шестиэтажный административный корпус, аудитории филологического факультета, библиотеку. Под конец, чтобы как-то устроить их, начали уплотнять семьи преподавателей. Уплотняли по простой схеме: из трех жилых корпусов один высвободить для приезжих. В освобожденном здании полы во всех комнатах застелили камышовыми матами, чтобы можно было спать вповалку.

Надо сказать, что пекинские хунвэйбины недолюбливали приезжих, и неприязнь порой доходила до стычек. Они требовали ограничить их пребывание в столице жестким сроком в десять дней, ввести ограничения в питании — люди, мол, приехали в Пекин изучать «идеи» председателя Мао, а не обжираться, и поэтому запрещали продавать приезжим фрукты, мясо, яйца.

Иногда столкновения возникали на политической почве. Особенно ожесточенным было столкновение у медицинского института. Там у ворот повесили транспарант: «Нереволюционные приезжие с периферии — катитесь вон!»

В Педагогическом университете для приезжих, когда они прибывали крупными, организованными партиями, устраивали «выставки» осужденных, которых пригоняли десятками с фанерными щитками в руках. Провинциалы могли воочию убедиться, что прежде почитаемые профессора, преподаватели и партийные работники беспомощны перед ними, «молодыми революционерами».

Обычно освоение «революционного опыта» шло гладко и приносило зримые плоды. Так, студенты Цзилиньского педагогического института, переняв опыт пекинцев, по возвращении устроили у себя такую же «культурную революцию».

Но случалось, что «периферийные товарищи» резко осуждали издевательства и бесчеловечное обращение, отказывались понимать «преступления» жертв «культурной революции». Тогда их со скандалом выпроваживали с университетской территории и объявляли «контрреволюционерами».

За летние месяцы через наш университет прошли представители молодежи чуть ли не из всех провинций Китая, часто из совсем глухих уголков, уездных училищ и техникумов. Они охотно знакомились с иностранцами, проявляли большое любопытство, разговаривали весело и свободно, держались куда проще и приветливее пекинцев. Неприязнь и мнительность, лицемерие и подозрительность были явно чужды юным провинциалам. Для них, выросших в условиях герметической изоляции, а потому полных любознательности и интереса к самым обычным вещам, «культурная революция» представлялась небывалым празднеством. Ведь многим из них и не снилось побывать в Пекине…

Мне постоянно приходилось встречаться с приезжими хунвэйбинами, и я с интересом разговаривал с ними. Были они наивны, простодушны, уровень знаний и общая культура у них были очень низки.

Как-то ко мне подошел в парке университета юноша и спросил:

— А у вас здесь нет рыжего соотечественника? Я слышал, что среди белых бывают голубоглазые и рыжие. Очень хочется посмотреть!

Я не мог сдержать улыбки, да и помочь тоже не мог. Тогда он спросил:

— А в каком пекинском вузе есть негры?

Я сказал, что их больше всего в Институте языка.

— Схожу туда во второй половине дня обязательно, — твердо решил юный активист «культурной революции».

Расспрашивая о Советском Союзе, провинциалы проявляли дремучее невежество. Китайская пропаганда внушала населению, что советский народ голодает. Меня почти все расспрашивали, хватает ли у нас хлеба, доступно ли нашим людям мясо.

Этим интересовались люди, которые сами ели мясо только по большим праздникам и не употребляли молочных продуктов. В Китае сливочное масло едят только иностранцы — так мало его производится — и даже грудных детей подкармливают не молоком, а рисовым отваром. И когда я рассказывал о том, как питаются в нашей стране и что хлеба у нас достаточно, то часто чувствовал, что мне попросту не верят, настолько невероятно это выглядело в китайских условиях.

— Вы довольны, что стали студентом? — спросил я как-то в автобусе своего соседа-хунвэйбина.

— Нет, — решительно ответил он.

Я рассказал, что в СССР молодежь стремится к образованию, многие хотят стать инженерами и другими специалистами. Он заметил с подкупающей откровенностью:

— В Китае не так. У нас интеллигентом быть не стоит…

Когда я спросил почему, он не ответил.

Чтобы попасть к своим коллегам в Пекинский университет, у меня не было другого средства, кроме хунвэйбиновских специальных автобусов. На городской транспорт нечего было рассчитывать в условиях «культурной революции»; либо садись с хунвэйбинами, либо иди пешком, а расстояние совсем немалое, два с половиной часа ходьбы.

В каждом таком автобусе, впрочем, как и на городском транспорте, была своя «революционная бригада», чаще всего из школьников. Сменяя друг друга, они всю дорогу, до хрипоты выкрикивали изречения Мао Цзэ-дуна или же пели песни о нем. От усталости далеко не все едущие им подтягивали, но в ушах все время стоял неумолчный шум и гам «культурной революции».

Бывали случаи, что в автобусе проводилась конкретная пропаганда, например читали новую передовую статью или какой-нибудь свежий хунвэйбиновский приказ или ультиматум. Иногда зачитывались драматические, запоминающиеся описания «революционной борьбы». Однажды я выслушал длинный рассказ о приключениях группы пекинских хунвэйбинов в соседнем городе Тяньцзине.

Зачитали многословное обращение на нескольких сколотых гектографированных листках, в котором рассказывалось, насколько я помню, следующее.

В конце августа группа хунвэйбинов в Пекинском университете почувствовала «большую горечь», потому что в городе Тяньцзине «культурная революция» развивалась слабо. Надо сказать, что Тяньцзинь находится от Пекина в нескольких часах езды. Это крупный город Северного Китая, с более чем четырехмиллионным населением. Итак, хунвэйбины собрались и поехали в Тяньцзинь. Было их совсем немного, не помню, не то восемь, не то двенадцать. В листовке всех называли по именам.

Сначала хунвэйбинам пришлось преодолеть сопротивление «косных консерваторов» на железной дороге, которые потребовали билеты на проезд. Но хунвэйбины дали им «революционный отпор» и благополучно доехали без билетов.

В Тяньцзине они явились в горком КПК. Швейцар спросил, по какому делу.

— Бунтовать против тяньцзиньской черной банды! — был категорический ответ.

Швейцар отказался их пустить, и хунвэйбины «решительно вошли силой». Они поднялись наверх, к кабинетам ответственных работников.

— Как вы смеете писать бумажки, когда председатель Мао призывает развернуть культурную революцию? — спрашивали они у работников горкома. Хунвэйбины принялись выгонять горкомовцев из кабинетов и жечь на полу партийные документы, на их языке — «бумажки».

Так им удалось «распотрошить» отдел труда Тяньцзиньского горкома. Затем они добрались до кабинета второго секретаря. Он отказался «убираться вон», а когда его поволокли, оказал сопротивление и нанес стулом «смертельную травму» одному «герою культурной революции».

К этому времени все работники горкома собрались вместе, второй секретарь по фамилии Ли возглавил их, и они, «нагло обзывая героев хулиганами и бандитами», потребовали, чтобы хунвэйбины удалились. Ли назвал действия хунвэйбинов «контрреволюционными и антинародными», на что получил от них «гордый» ответ:

— Ты сам контрреволюционер и черный бандит, враг председателя Мао!

Далее следовало патетическое описание, как сраженный стулом хунвэйбин «умирал» на полу и произнес «последние слова»:

— Председатель Мао сказал: «Революция не преступление, бунт — дело правое!»