Как-то в разговоре с Николаем Петровичем я процитировала Ахматову:

«А я всю ночь веду переговоры с неукротимой совестью моей…»

Николай Петрович встрепенулся: «Как хорошо сказано! Это про меня… У нее там еще есть дальше строка: “И только совесть с каждым днем сильней беснуется…” Нужно слушать себя и не поступать против совести. Иначе потом замучаешься. – И с горечью добавил: – В литературе сейчас не нужны герои, которые пробуждают и тревожат совесть».

Николай Петрович всю жизнь и был таким человеком, который пробуждал и тревожил нашу совесть.

В последний год жизни отца Александра Меня, в 1990 г., мне посчастливилось слушать цикл его лекций. Мне запомнилась сказанная им фраза: «Встречу со значимым человеком надо заслужить!» Я рада, что в своей жизни я заслужила встречу с таким человеком, как Николай Петрович Шмелёв. И только сейчас впечатления тех лет начинаешь переосмысливать, оценивать события, которые когда-то твой мозг запечатлел, как серию фотоснимков. Сейчас, рассматривая эти снимки, начинаешь испытывать боль от невозможности высказать свои мысли и поделиться с тем, кого уже нет и чьи слова и замыслы становятся понятными нам только с течением времени.

Мой отец так переживал внезапную кончину своего друга, что в день похорон оказался с сердечным приступом в больнице. На церемонию прощания с Николаем Петровичем от нашей семьи мне пришлось идти одной. Панихида проходила в здании РАН при огромном скоплении народа – коллег, ученых, писателей, студентов, политиков. Море цветов, нескончаемые речи.

Николай Петрович Шмелёв ушел в вечность. Он был очень светлым человеком, камертоном нравственности для всех нас. Без таких людей трудно совершенствоваться. Как будто умирает часть тебя. Его нам будет очень не хватать. Говорят, Бог забирает лучших, знать бы – зачем?

О. Л. Медведко

Кандидат педагогических наук, культуролог

Шмелёв о Шмелёве

Не знаю ничего более интересного, чем разговор с разносторонне талантливым, интеллигентным и обаятельным собеседником о перипетиях его судьбы – в связке с перипетиями судьбы России, – о его прогнозах, предостережениях и надеждах. С первых номеров журнала Союза писателей Москвы «Кольцо А» я всячески старалась привлекать на его страницы достойных прозаиков, поэтов, политиков, артистов, ученых, публицистов. Так появились мои беседы с Булатом Окуджавой, с Александром Н. Яковлевым, с Юрием Черниченко, с Николаем Шмелёвым, автором знаменитых «Авансов и долгов», многих рассказов, повестей и романов («Презумпция невиновности», «Визит», «Протокол», «Теория поля», «В полусне», «Деяния апостолов», «Спектакль в честь господина первого министра», «Ночные голоса», «Пашков дом», «Сильвестр», «Бедная грета»…) и мемуарной прозы «Curriculum vitae»… Некоторые из них в разные годы печатались в «Кольце А».

Перебирая в памяти короткие встречи с Николаем на протяжении двух десятков лет, прихожу к выводу, что наиболее полно для меня он раскрылся именно в той беседе, в середине 1990-х. Дальнейшие наши пересечения на писательских дорожках, в ЦДЛ или в доме общих друзей добавляли лишь отдельные штрихи к тогдашнему разговору, к Шмелёвскому портрету, да еще укрепляли возникшие с первой встречи ощущения его человеческой притягательности, мягкой ироничности, потребности в дружеской поддержке. Мне казалось, ему ее не хватало.

Лучше всего о себе он рассказал сам.

* * *

– Николай Петрович, один из героев «Пашкова дома» – Горт – «терпеть не мог подземные переходы и, где только можно было, старательно их избегал». Ваши предки – горожане, коренные москвичи?

– Нет, оба моих деда – мельники. Один жил в Жигулевских горах, на речке Крымза, другой – под Липецком, в верховьях Дона. Родители приехали в Москву в молодом возрасте. Я родился здесь в 1936 году и прожил в Москве всю жизнь. Только три-четыре месяца мы провели в эвакуации. Два родных района у меня в этом городе: Неглинка и Фрунзенская набережная.

И друзья все в основном московские. Но не подумайте, что я сосредоточен только на столице и больше ничего ведать не ведаю. Вспоминаю маленькую сценку, когда (лет двадцать пять назад) мне утверждали в райкоме характеристику на выезд, кажется, в Югославию. На комиссии старых большевиков, которую надо было обязательно пройти, мне задали вопрос: «Послушайте, а что вы так рветесь за рубеж? Вы что, в Советском Союзе везде побывали уже?» И я очень гордо и очень спокойно ответил: «Везде!» Это было для них обескураживающе. Характеристику мне, к слову, тогда не утвердили, но дискуссию я этим прекратил. Мне действительно легче сказать, где я не был, чем где я был – в общем, от Бреста до Чукотки.

Хотелось посмотреть, как люди живут, поэтому я использовал тут две возможности: работу внештатным корреспондентом «Огонька» и «Известий», да плюс к этому складно у меня получалось лекции читать. То и другое давало хороший приработок и позволяло поехать, куда тянет, и посмотреть, что хочешь. Я много лет охотно жил такой жизнью, но всякий раз с радостью возвращался в Москву. Я и вправду московский житель и вполне могу быть экспертом, причем квалифицированным, по многим московским проблемам.

– В прозе вы – психолог, в науке – практик, если можно так выразиться, с человеческим лицом. Не из этого ли сплава рождается логика развития сюжета и характеров в вашей прозе?

– Люди практической хватки, в том числе близкие мне экономисты и политики, традиционно считали и считают, что все так называемые высокие порывы, которыми богата литература, – баловство, не имеющее отношения к делу. Только сейчас многие из них начинают прозревать, что, оказывается, чисто практические, сугубо экономические решения в гораздо меньшей мере зависят от действий, поддающихся расчету да обсчету, чем от таких вещей, как настроение, психология, интуиция, определенный культурный фон, амбиции личные и групповые, т. е. от того, что в статистику не укладывается.

Я убежден, что человечность всегда и во всем наиболее эффективна. Не случайно оказалось, что от человеческого фактора, при всей неуклюжести этого определения, зависит эффективность и всей экономики, и отдельной отрасли промышленности, и какого-либо завода. Жаль, что новое поколение реформаторов, хоть кол им на голове теши, плохо усваивает ту истину, что человеческое доверие в России к министру, к правительству, к государству в экономике значит больше, чем любой дебет-кредит. Государство у нас всегда было склонно обманывать людей, причем в открытую, в лоб. Например, человек прожил целую жизнь, а у него вдруг отнимут в поте лица заработанные деньги и даже не извинятся. Или вот гайдаровское правительство, как, впрочем, и черномырдинское тоже, переживало и переживает, что деньги из России «побежали», что надо их как-то вернуть назад и т. п. А что же вы хотите? Вы так бессмысленно, так откровенно надуваете людей, что человек вам не в раз теперь поверит, и вы должны будете еще у него в ногах поваляться, прежде чем он свои деньги в Россию вернет.

– В «Пашковом доме» говорится: «Мысль эта в примитиве сводилась к следующему: милосердие – самая выгодная политика по чисто коммерческим соображениям…» Может быть, гайдаровским реформам не хватало человечности?

– Не хватало. Он личность незаурядная, но уж очень академичная. Очень. Для него зачастую существуют не люди, а статистические единицы. Есть и другой порок общественного мнения: если поиск – то непременно нравственный, обязательно духовный. В практическую жизнь люди, придерживающиеся такого мнения, никогда не давали себе труда заглянуть. Но ведь если ты призываешь человека вериги носить, то учти при этом, что кормиться ему надо, что у человека существуют свои будничные заботы, что дети у него подрастают… И вот если мне попытаться сформулировать свою писательскую идеологию, то одна из задач – это постараться «поженить» два взгляда: утилитарный, скажем, чисто экономический, с тем, что мы обозначаем как духовный поиск, как святость, как мораль, как то, что несет Христос…