Но вдруг – неожиданный зигзаг. Николай попал в ЦК КПСС, если память мне не изменяет, в лекторскую группу. Стал пользоваться соответствующими привилегиями, познакомился с «ответственными работниками», особенно с Александром Николаевичем Яковлевым. Кстати, вспоминаю, как он мне рассказывал такую историю: на следующий день после защиты докторской диссертации Николай встретил Яковлева, который пожал ему руку и сказал: «Вот, Николай Петрович, со вчерашнего дня резко увеличилось число людей, которых вы можете послать на …».

И книги стал писать одну за другой. Писал и раньше, но не публиковали. И вдруг – как прорвало! Все мы, его друзья, просто ахали, получая от него в подарок очередную книгу: какой диапазон, какая способность заглянуть в прошлое, уловить что-то главное, дойти до сути, пройти в самую глубину. То наша сегодняшняя жизнь, а то – Иван Грозный, а вот еще – последняя любовь Гёте! Как сил хватает, откуда время берется, что за невероятная работоспособность, усидчивость у этого бонвивана… И ведь при этом научные труды пишет. Наконец, уже потом – статья «Авансы и долги», сразу прославившая его на всю страну.

Эта статья, безусловно, стала вехой в жизни Шмелёва. Не только в силу блестящего экономического анализа – все знавшие его люди и так понимали, что он один из самых глубоких и проницательных экономистов, человек редкой эрудиции и глобального масштаба мышления. Здесь Николай показал себя как политический мыслитель, причем совершенно определенной ориентации. Он стал одним из главных идеологов перестройки, смело и безоговорочно встал в ряды борцов за решительное обновление всей нашей политической и общественной жизни. И когда в январе 1991 г. произошли кровавые события в Вильнюсе, Николай сдал авиабилет, по которому он должен был вылететь в Париж. Остался в Москве, чтобы лично участвовать в борьбе против тех, кто еще пытался любыми средствами удержать уже отжившую свой век, обанкротившуюся систему.

Здесь можно спросить: как Шмелёв относился к советской власти? Ни одного хорошего слова я никогда от него не слышал о тоталитарной системе, самым страшным воплощением которой был сталинизм. Сколько у нас было разговоров на эту тему, с какой ненавистью он отзывался о системе, которая лично ему ничего плохого не сделала; я сначала удивлялся, что такие настроения могут быть у бывшего зятя Хрущёва. Потом понял, что в этом как раз и проявлялась его внутренняя порядочность наряду с умением объективно осмыслить суть исторических событий. В отличие от многих отпрысков советских вельмож, не способных примириться с фактом крушения советской власти, Николай смог подняться выше личных интересов. Напомню, что он работал в «святая святых» системы, в ЦК, имел массу льгот, впереди светила прекрасная карьера. Кто мог знать, что будет после смены власти, не рухнет ли и он, и ему подобные «идеологические столпы» системы? И уж во всяком случае меньше всего он мог предполагать, что при новой власти станет академиком и директором института. Но он пошел тем путем, который считал необходимым для страны, пошел с Шаталиным за Горбачёвым и Яковлевым.

Помню, мы сидели втроем: Николай, я и наш общий друг, покойный Лев Степанов. Был разгар перестройки. Лев сказал: «Мы даже еще не можем представить себе, что изменения пойдут лавинообразно». Шмелёв тут же откликнулся: «Правильно, Лева, нашел верное слово! Будет лавина, и нас, может быть, погребет, но не должна эта античеловеческая система быть вечной, надо же наконец дать людям свободно дышать!» Это буквально его слова, я их запомнил в точности и годы спустя ему же их напомнил.

Николай Шмелёв по своей природе, по структуре своей личности был демократом и либералом. Сколько раз я слышал, как он последними словами клеймил всякий авторитаризм, диктатуру, деспотизм, преследование свободы мысли. Вот что он ненавидел органически – это всякое насилие, исходит ли оно от человека или государства. Ему были совершенно чужды такие распространенные в нашей стране черты, как грубость, хамство, непримиримость и нетерпимость, отношение к человеку с иным мнением как к врагу. И вместе с тем Николай был настоящим русским человеком в лучшем смысле слова и русским патриотом.

А вообще он с огромным любопытством наблюдал за жизнью как у нас, так и за рубежом, впитывал в себя что-то новое. Помню, как мы с ним ходили по Буэнос-Айресу и как он вглядывался в памятные места этого чудесного города, уже изучив историю Аргентины. Чего он, кстати, терпеть не мог, так это дилетантского, поверхностного отношения к истории и особенностям различных обществ. Если Николай не чувствовал себя компетентным высказать о чем-то действительно веское мнение, он воздерживался от оценок. Безаппеляционность, самомнение, склонность рубить с плеча, не стесняясь обидеть человека, – все это было ему абсолютно чуждо. Когда-то я ему сказал о чьем-то афоризме на тему самооценки: «Оценивая себя, я скромен, но сравнивая – горд». Он тут же за это схватился и даже записал, чтобы не забыть.

И все же: что это была за личность?

Я бы выделил несколько ипостасей Николая Шмелёва, человека на редкость многогранного и не поддающегося общеизвестным шаблонным оценкам.

Первая: вальяжный русский интеллигент старого, дореволюционного образца, в кресле и с трубкой в зубах, начитанный, философствующий, озирающий мудрым взглядом вереницу минувших столетий.

Вторая: плейбой второй половины ХХ века, ровесник и сотрапезник «шестидесятников», любитель жизни во всех ее проявлениях, ценитель красивого застолья, любимец женщин.

Третья: типичный кабинетный ученый, способный, изолировавшись от мирской суеты, часами сидеть над книгами, трактатами, статистикой, обдумывать и писать научные исследования.

Четвертая: писатель, литератор, сочинитель беллетристических повестей и романов, с наслаждением копающийся в пыли веков, проникающий в мысли и чувства давно ушедших персонажей, дающий простор фантазии, отбрасывающий сухую научную прозу.

Как можно было все это совместить? Я не знаю другого человека, в котором бы могли сочетаться столь различные грани личности. Может быть, именно поэтому, из желания все охватить, и в экономике свое слово сказать, и в литературе попробовать сравняться если не с классиками, то по крайней мере с Нагибиным, Битовым, Аксёновым, и в академической иерархии двигаться до потолка (а ради этого – со сколькими фигурами надо завязывать отношения, сколько потом чертыхаться и отплевываться, сколько погружаться в суету сует) – может быть, поэтому и не все получилось, о чем мечталось? Внешне, формально – куда уж больше, а внутренне? О чем, может быть, жалел Николай, чего бы он не стал повторять, будь возможна другая жизнь, – не знаем…

В давние времена я подарил Николаю котенка. Оказалось, что это норвежский лесной кот. Он прожил 19 лет. И каждый раз, когда я приходил в гости, навстречу мне бросалась, только я успевал открыть дверь, Катя, дочь Николая, держа в руках огромного кота. После этого выходил из кабинета хозяин, и я неизменно спрашивал: «Ну, что нового написал?» Такой был неизменный ритуал. Я знал, что главным в жизни Николая было – писать книги. Он написал бы больше, возможно, создал бы шедевр, если бы… если бы не был тем Николаем Шмелёвым – разносторонним и жадным до всех проявлений жизни, – которого мы знали. И мы должны быть рады, что жили рядом с таким человеком.

Г. И. Мирский

Доктор исторических наук

Заслуженный деятель науки РФ

Николай Петрович Шмелёв: он первым выступил за реформы и первым – против того, как они проводились

Про Николая Петровича писать будут многие. Он был человеком крупного калибра и в литературе, и в экономике, и в судьбе многих людей оставил след на всю их последующую жизнь. В том числе и в моей судьбе. Он был моим начальником, старшим товарищем и соавтором в 1983–1991 гг., когда я работал в Институте США и Канады АН СССР; а после 1991 г. мы общались регулярно и по работе, и как друзья. В 1989 г. в России, а потом и в США вышла наша книга «На переломе»^[23]; в 1991 г. под нашей редакцией вышла другая книга^[24]; до этого и после этого мы писали вместе докладные записки, статьи, главы в книгах^[25].