Маркс подвергает революционной критике существующие в Германии социально-экономические отношения, связывает философские проблемы с конкретными политическими вопросами; от его статей веет духом классовой борьбы. «Афоризмы Фейербаха, – говорит он в письме к А. Руге от 13 марта 1843 г., – не удовлетворяют меня лишь в том отношении, что он слишком много напирает на природу и слишком мало – на политику. Между тем это – единственный союз, благодаря которому теперешняя философия может стать истиной» (2; 257). Маркс указывает: лишь в том отношении. Иными словами, в других отношениях афоризмы Фейербаха его удовлетворяют. Поэтому в том же письме Маркс замечает: «Но все наладится, как это было в XVI столетии, когда рядом с энтузиастами природы существовали и энтузиасты государства» (там же). Маркс, следовательно, указывает не столько на заблуждение Фейербаха, сколько на недостаточность фейербаховской постановки вопроса. И все же замечание Маркса имплицитно заключает в себе критику антропологического принципа. Ведь, обосновывая союз философии с революционной политикой, Маркс подчеркивает, что лишь на этом пути «теперешняя философия может стать истиной». Замечание в высшей степени серьезное!

Было бы, однако, заблуждением полагать, что Маркс, не став еще материалистом, уже преодолел антропологический материализм Фейербаха, влияние которого чувствуется в его статьях в «Рейнской газете». Так, в одной из них утверждается, что «человек всегда считает высшим существом то, что составляет его истинную сущность» (1, 1; 126). Это – один из исходных тезисов Фейербаха в его критике религии. В другом месте Маркс замечает: «…руки и ноги становятся человеческими руками и ногами лишь благодаря голове, которой они служат» (там же, 73).

Предвосхищая последующее исследование, можно сказать, что влияние Фейербаха на Маркса усиливается в 1843 – 1844 гг., когда Маркс становится материалистом, а преодолевается оно в ходе разработки основных положений диалектического и исторического материализма.

Тенденции, наметившиеся в работах Энгельса против Шеллинга, находят свое дальнейшее развитие в его произведениях 1841 – 1842 гг. Стремление Энгельса философски обосновать революционно-демократическую программу, которое привело его в младогегельянский лагерь, способствовало также разрыву с «Молодой Германией». Деятели этой литературной группы, проповедовавшие в своих произведениях республиканские и частью также сен-симонистские идеи, воспринятые под влиянием июльской революции во Франции, оцениваются теперь Энгельсом как половинчатые сторонники демократии. Следует при этом учесть, что под влиянием полицейских преследований значительная часть младогерманцев начала пересмотр своих прежних политических убеждений. Лаубе, например, осудил революционную борьбу против существующего строя. Это обстоятельство не могло не сказаться на отношении Энгельса к младогерманцам. Если в 1839 – 1840 гг. Энгельс полагал, что «Молодая Германия» – подлинная продолжательница революционных идей Бёрне, то теперь он приходит к выводу, что последний в общем не оказал значительного влияния на младогерманцев, которые так и не сумели подняться до его революционных воззрений. Бёрне, по мнению Энгельса, является «Иоанном Крестителем нового времени, который проповедует самодовольным немцам о покаянии и возвещает им, что топор уже занесен над корнем дерева и что грядет сильнейший, который будет крестить огнем и безжалостно выметет все плевелы» (1, 1; 479). Что же касается младогерманцев, то их политическая линия непоследовательна, половинчата. Младогерманское движение, указывает Энгельс, возникло в период смутного политического брожения. С того времени жизнь ушла вперед и младогерманское направление «утратило всякое идейное содержание, какое оно когда-то еще имело» (там же, 480).

В статье «Александр Юнг. „Лекции о современной литературе немцев“» Энгельс критикует младогерманца Юнга за стремление к объединению противоположных политических точек зрения. «Ведь все крайности вообще от лукавого, – иронически замечает Энгельс, – и только дорогое сердцу примирение и умеренность чего-нибудь стоят! Как будто крайность не является просто последовательностью!» (1, 1; 474).

Крайней идейно-политической и философской партией Энгельс считал в то время младогегельянство. Что же касается деятелей «Молодой Германии», то они, по мнению Энгельса, могли быть лишь временными попутчиками: «Во всяком движении, во всякой идейной борьбе существует известная категория путаных голов, которые чувствуют себя совсем хорошо только в мутной воде. До тех пор, пока самые принципы еще не выкристаллизовались, таких субъектов терпят; пока каждый только стремится к ясности, нелегко распознать раз навсегда определившуюся неясность этих субъектов. Но когда элементы обособляются, принцип противопоставляется принципу, тогда настает время распрощаться с этими никчемными людьми и окончательно с ними разделаться, ибо тогда их пустота обнаруживается ужасающим образом» (1, 1; 473).

Эта резкая оценка деятелей «Молодой Германии» и сторонников juste-milieu вообще объясняется, несомненно, тем, что Энгельс видит в них противников революции, которая ужасает их как недопустимая крайность. Не случайно Энгельс отмечает, что А. Юнг борется не против пиетизма, а против его крайних проявлений. Такую идейно-политическую позицию Энгельс характеризует как «скучный позитивизм», применяя этот термин в том же смысле, какой придавал ему молодой Маркс. «Бедные позитивисты и рыцари juste-milieu, – иронизирует Энгельс, – видят, как волна отрицания вздымается все выше и выше; они крепко цепляются друг за друга и взывают к чему-либо положительному» (1, 1; 482). Все дело в том, разъясняет Энгельс, что эти сторонники политической умеренности страшатся движения мировой истории и видят в отрицании чуть ли не катастрофу. Но отрицание есть возникновение нового, прогресс. «Стоит лишь дать себе труд ближе присмотреться к столь опороченному отрицанию, чтобы убедиться, что оно по существу своему насквозь положительно» (там же).

А. Юнг пытался истолковать гегелевскую философию в духе младогерманских буржуазно-демократических устремлений. Это дает Энгельсу повод подвергнуть критике субъективизм младогерманцев. Юнг «силится доказать, что основной чертой гегелевской системы является утверждение свободного субъекта в противовес гетерономии косной объективности» (1, 1; 476). Энгельс отвергает это истолкование Гегеля и косвенным образом указывает, по-видимому, на то, что его уже не удовлетворяет свойственное не только младогерманцам, но и значительной части младогегельянцев абсолютное противопоставление самосознания эмпирической действительности. Но о младогегельянцах пока еще нет речи. Возражая Юнгу, Энгельс подчеркивает: «…вовсе не нужно быть особенным знатоком Гегеля, чтобы знать, что он стоял на гораздо более высокой ступени, придерживаясь точки зрения примирения субъекта с объективными силами, что он относился с огромным почтением к объективности, ставил действительность, существующее гораздо выше субъективного разума отдельной личности и от последней как раз и требовал признания объективной действительности разумной. Гегель не был пророком субъективной автономии, как полагает г-н Юнг…» (там же).

Было бы упрощенчеством полагать, что Энгельс здесь положительно оценивает примирение Гегеля с прусской действительностью. Энгельс имеет в виду лишь согласование человеческих действий с объективной необходимостью, а отнюдь не со всем тем, что вообще существует. Речь идет о различении свободы (как осознанной необходимости) и произвола субъекта, который отнюдь не свободен, а, напротив, порабощен своими причудами, влечениями, случайными мотивами. Именно это диалектическое понимание свободы Энгельс справедливо противопоставляет субъективизму младогерманцев. При этом отрицание субъективизма и высокая оценка объективной необходимости ни в малейшей мере не снижают революционного пафоса Энгельса. Об этом свидетельствует следующий вывод: «Надо надеяться, теперь он (А. Юнг. – Т.О.) уразумел, что брататься с ним мы не хотим и не можем. Такие жалкие амфибии и двоедушные люди не пригодны для борьбы, которую начали и могут продолжать только люди с решительным характером» (1, 1; 485). Это значит, что учет объективного хода истории необходим не для того, чтобы возложить все свои надежды на стихийное течение событий, а для обоснования революционного действия.