Как видно из всего содержания письма, критика концепции субъективного долженствования непосредственно связана с изучением философии Гегеля, весь пафос которой, несомненно, направлен против кантианско-фихтевской морализующей критики действительности, не соглашающейся с представлением о должном[23].
Рассказывая отцу о своих занятиях юриспруденцией в течение года учебы в университете, Маркс подчеркивает, что он не мог ограничиться простым изучением Гейнекция, Тибо и других видных представителей немецкой юридической науки. Стремясь теоретически разобраться в основных правовых понятиях, Маркс сделал попытку построить «систему философии права», введением к которой должна была служить «метафизика права». В последней, указывает Маркс, излагались «принципы, размышления, определения понятий, оторванные от всякого действительного права и всякой действительной формы права» (2; 8). Таким образом, и здесь, в «метафизике права», так же как и в поэзии, «оказалась серьезной помехой та самая противоположность между действительным и должным, которая присуща идеализму» (там же).
Трудности, с которыми столкнулся Маркс при попытке философски осмыслить проблемы права, упорная, не считающаяся со временем и здоровьем работа, хроническое переутомление – все это привело к тому, что Маркс заболел и вынужден был выехать в пригород Берлина для отдыха и восстановления здоровья. В Штралове он основательно изучал Гегеля и некоторые работы его учеников, познакомился с членами так называемого «Докторского клуба», объединявшего берлинских младогегельянцев. «Здесь, – пишет Маркс отцу, – обнаружились в спорах различные, противоположные друг другу взгляды, и все крепче становились узы, связавшие меня самого с современной мировой философией (так именуется философия Гегеля и его последователей – младогегельянцев. – Т.О.), влияния которой я думал избежать…» (2; 14).
С Гегелем Маркс познакомился еще до поездки в Штралов. Однако тогда, как указывается в письме, гегелевская философия не привлекла, а, напротив, оттолкнула его: «…мне не нравилась ее причудливая дикая мелодия» (2; 12). Гегель понимал право, государство и все другие общественные отношения как формы самосознания сверхчеловеческого «абсолютного духа». Не удивительно поэтому, что, познакомившись с гегелевской философией, призывающей уважать действительность как воплощение абсолютного, Маркс вначале отвернулся от нее. Консервативная сторона философии Гегеля его не привлекала.
Проблема должного и существующего вставала перед Марксом в связи с изучением юридических установлений, законов, правовых норм. В каком отношении они находятся к реальной жизни людей? Поскольку вначале Маркс исходил из представления о непреодолимой противоположности между должным и сущим, он отвергал не только идеалистическое положение Гегеля относительно имманентного действительности разума, но и присущие его философии реалистические тенденции[24]. Когда же Маркс убедился в том, что дуализм должного и сущего ничего не дает для понимания сущности права, он обратился к философии Гегеля. «Снова для меня стало ясно, что без философии мне не пробиться вперед» (2; 11). Речь идет о философии Гегеля; именно об этой философии Маркс с горечью говорит в письме: «…приходится сотворить себе кумира из ненавистного мне воззрения…» (2; 13). Поворот к Гегелю был мучительным процессом: необходимо было расстаться с убеждением о возможности подчинить социальную действительность моральному долженствованию.
Маркс вполне уже сознает, что философию Гегеля нельзя просто отбросить в сторону, что она в несравненно большей мере, чем предшествующие ей учения, помогает понять право, не как нечто извне противостоящее эмпирической действительности, а как ее порождение. Маркс красноречиво говорит о своем «возвращении» к Гегелю: «Я захотел еще раз погрузиться в море, но с определенным намерением – убедиться, что духовная природа столь же необходима, конкретна и имеет такие же строгие формы, как и телесная; я не хотел больше заниматься фехтовальным искусством, а хотел испытать чистоту перлов при свете солнца» (2; 12).
Изучение Гегеля сразу же показало Марксу несостоятельность кантовского и фихтевского понимания отношения самосознание – эмпирическая действительность, понимания, которое, с одной стороны, обедняет действительность, а с другой – опустошает самосознание. Осуждая правовой и этический субъективизм, Маркс пишет: «От идеализма, – который я, к слову сказать, сравнивал с кантовским и фихтевским идеализмом, питая его из этого источника, – я перешел к тому, чтобы искать идею в самой действительности. Если прежде боги жили над землей, то теперь они стали центром ее» (2; 12). Совершенно очевидно, что «искать идею в самой действительности» означает здесь становиться на точку зрения объективного идеализма Гегеля. Это не отказ от идеализма вообще, а осуждение определенной идеалистической концепции.
Изучение Гегеля приводит Маркса уже в Штралове к высокой оценке его диалектического метода, как метода исследования имманентного движения самой действительности. В письме к отцу, правда, не содержится развернутого изложения диалектики. Но и то, что в нем говорится по этому вопросу, весьма примечательно. Маркс выступает против упрощенного, в сущности метафизического понимания природы теоретического доказательства, когда «субъект ходит вокруг да около вещи, рассуждает так и сяк, а сама вещь не формируется в нечто многосторонне развертывающееся, живое» (2; 8). В философии, говорит Маркс, необходимо прослеживать движение, развитие изучаемого объекта, с тем чтобы вывод, к которому приводит теория, был отражением реального процесса. «…Здесь нужно внимательно всматриваться в самый объект в его развитии, и никакие произвольные подразделения не должны быть привносимы; разум самой вещи должен здесь развертываться как нечто в себе противоречивое и находить в себе свое единство» (там же). Мы видим, что Маркс подчеркивает одну из важнейших особенностей диалектики.
Заканчивая рассмотрение письма Маркса к отцу, нельзя не отметить, что в нем в зародыше уже содержится расхождение с младогегельянской «философией самосознания». Б. Бауэр и его приверженцы возрождали фихтеанское понимание должного как бесконечно возвышающегося над эмпирической действительностью. Если, по Гегелю, сознание находится в единстве с духовным бытием (существующим независимо от человеческого сознания), то, согласно Б. Бауэру, разумно лишь самосознание, которое к тому же объявляется всемогущим, независимым от бытия; последнее же неразумно в силу своего отличия от разума и должно быть преобразовано последним[25].
Письмо Маркса свидетельствует о его стремлении диалектически понять отношение должное – существующее, т.е. вскрыть как противоречие, так и единство между ними. В письме эта точка зрения еще не получает своего развития, лишь в докторской диссертации, т.е. через три с лишним года, идея о диалектически противоречивом единстве самосознания и бытия находит свое систематическое, правда идеалистическое, обоснование.
Мы обстоятельно рассмотрели письмо Маркса к отцу, являющееся в высшей степени важной характеристикой идейного развития молодого Маркса. Однако, как ни велико значение этого документа, он не дает никаких оснований для тех выводов, которые делают из него некоторые буржуазные и социал-демократические исследователи. Так, Ландсгут и Майер утверждают, что в этом письме «в зародыше уже содержится вся Марксова концепция» (92; XV). Получается, что учение Маркса может быть логически выведено из положений (к тому же идеалистических), содержащихся в юношеском письме. Совершенно очевидно, что Ландсгут и Майер сводят учение Маркса к общим гуманистическим утверждениям, игнорируя его конкретное философское, экономическое, социалистическое содержание. Логическое завершение такого подхода к юношеским сочинениям Маркса образует заявление откровенного антикоммуниста К. Бройера, согласно которому все, что привело Маркса к коммунизму, уже «заранее имелось в самой структуре его личности» (72; 64). В действительности же это письмо относится к «предыстории» учения Маркса, т.е. указывает лишь на начало его перехода к философии Гегеля и ее революционной интерпретации.
