Малоопытному в большой политике президенту сразу же пришлось окунуться в нее с головой, принимая массу решений и столкнувшись с «русским фактором». С разгромом Германии в апреле-мае 1945 г. и окончанием Второй мировой войны в Европе сразу же возрастала роль СССР с его огромным военным потенциалом и популярностью среди населения освобожденных Красной армией стран Восточной Европы. Знающие Трумэна люди отметили, что относительно «русского фактора» после прихода его в Белый дом следует ждать изменения политики – и вот в каком ключе. Рузвельт не высказывался во время переговоров с советским руководством о коммунизме и каких-либо идеологических различиях двух систем. Вообще, его внешняя политика в отношении СССР была сугубо прагматична, неидеологична, точнее говоря, намеренно деидеологизирована. В Ялте, во время встречи с советским лидером Иосифом Сталиным⁶³ премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль⁶⁴ был недоволен уступчивостью Рузвельта и тем, что тот был буквально «очарован Сталиным». Рузвельт, фактически уступая СССР Восточную Европу, добился от Сталина обещания, как только закончится война с Германией, вступить в войну на Дальнем Востоке с Японией. Теперь Трумэну нужно было добиться подтверждения этого обещания, ведь война на Тихом океане продолжалась. Более того, президент уже знал о завершении «Манхэттенского проекта» и о том, что США обладают невиданным ранее по силе оружием.

То, что новым руководством Белого дома будет взят совсем иной курс в отношениях с Советами, стало ясно уже на совещании Кабинета (правительства США) 23 апреля. Трумэн тогда привлек в администрацию в качестве негласного советника по внешней политике своего друга, небезызвестного Джеймса Бёрнса. Тот тогда же и заявил президенту, что «по его мнению, атомная бомба даст нам возможность продиктовать условия мира по завершению войны». Трумэн подвел итог совещанию: «Я намереваюсь быть твердым в моей политике к России»⁶⁵. В Белом доме в тот день принимали советского наркома иностранных дел Вячеслава Молотова⁶⁶ – это было знакомство его с новым американским руководством. Трумэна тогда уже инструктировала группа новых советников во главе с Бёрнсом. Президент сказал перед встречей с Молотовым судьбоносные слова: «До сих пор наши отношения с Советским Союзом представляли собой улицу с односторонним движением. Так дальше продолжаться не может. Поставить на этом точку надо теперь или никогда». Советский посол в США Андрей Громыко⁶⁷ позднее вспоминал о встрече Трумэна с Молотовым: в самом начале беседы Трумэн сразу же перешел в атаку, что было неожиданно, и Молотов даже растерялся, «что с ним случалось крайне редко». После тирады Трумэна он приготовился отвечать, но тут президент дал понять, что беседа закончена, попрощался и вышел. Молотов был явно встревожен⁶⁸.

Но на самом деле все только начиналось. Заместитель госсекретаря Д. Грю писал в меморандуме правительству 18 мая 1945 г.: «Будущая война с Россией очевидна, как может быть что-нибудь очевиднее на нашей земле. Она может разразиться в ближайшие несколько лет. Нам следует поэтому поддерживать в готовности наши вооруженные силы… Мы должны настаивать на контроле над стратегическими вооружениями и морскими базами». В мае 1945 г. командующий ВВС США генерал Г. Арнольд заявил в беседе с британским главным маршалом авиации Ч. Порталом: «Наш следующий враг – Россия… Для успешного использования стратегической бомбардировочной авиации нам нужны базы, расположенные по всему миру так, чтобы мы могли с них достичь любого объекта в России, который нам прикажут поразить»⁶⁹.

Уже 3 июля Бёрнс был назначен на важнейший пост госсекретаря. Назначение говорило о многом: Бёрнс был явным антикоммунистом (как, впрочем, его предшественник в Госдепартаменте, Эдвард Стеттиниус⁷⁰), и собирался в преддверии новой большой конференции держав Антигитлеровской коалиции в Потсдаме держаться с СССР предельно жестко, совсем не по-рузвельтовски. Нужно было только дождаться известий об успешном испытании атомной бомбы. 16 июля в штате Нью-Мексико, на специальном полигоне Аламогордо, такое испытание прошло⁷¹.

Трумэн в это время только прибыл в Европу, возглавляя американскую делегацию на Потсдамской конференции, которая открылась 17 июля. А уже 24 июля Трумэн уведомил Сталина о «некоем сокрушительном оружии, которым обладает США», и стало окончательно ясно, что американское руководство будет использовать атомную бомбу как средство давления на СССР, хотя формально страны еще были союзниками. Рождался так называемый «ядерный фактор» или «фактор бомбы», который в эпоху «Холодной войны» крепко обоснуется как во внутренний американской политике, так и во внешней – наряду с «русским фактором». Примечательно, что, если следовать дневниковым записям самого Гарри Трумэна, которые он вел в Потсдаме, он изначально готов был использовать новое оружие против Японии, чтобы разом окончить войну. Атомная бомба (ее сразу прозвали в Америке A-bomb) безусловно придала президенту уверенности. И общественность его поддерживала. Первый же замер рейтинга нового президента, проведенный Gallup⁷² 29 мая 1945 г., дал Трумэну 86 % поддержки. С таким рейтингом можно было смело думать на перспективу, что Трумэн, очевидно, и стал делать, прощупывая в Потсдаме почву относительно грядущих выборов. Конференция длилась до 2 августа, и президент успел немного посмотреть Европу. Его провезли по Берлину, разделенному на зоны оккупации (восточную – советскую, и еще 3 западных – британскую, французскую и американскую), он посетил штаб командования в американской зоне оккупации Германии.

Там он впервые встретился с бывшим главнокомандующим союзными войсками в Западной Европе, командующим Вторым фронтом, генералом армии⁷³ Дуайтом Эйзенхауэром. Командованию американскими силами в Европе к тому времени также сообщили об успешном испытании атомной бомбы. Президента сопровождал в той инспекционной поездке по оккупированной Германии военный секретарь Генри Стимсон⁷⁴. Именно он сообщил о бомбе Эйзенхауэру. И между ними состоялся примечательный разговор, в котором генерал неожиданно проявил себя как проницательный и дальновидный деятель. Эйзенхауэр, в частности, выразил надежду, что Америка «никогда не применит такое оружие против любого врага, так как ему было бы неприятно видеть Соединенные Штаты в роли инициатора использования в войне столь ужасного и разрушительного средства». Более того, у него «теплилась некоторая надежда, хотя и ошибочная, что если мы (то есть США – Д.О.) никогда не применим это оружие в войне, то другие народы, возможно, останутся в неведении относительно того, что проблема расщепления атома уже решена». Как писал Эйзенхауэр в мемуарах, он тогда «конечно не знал, что в производство этого оружия была вовлечена целая армия ученых, и что тайну в этом важном вопросе невозможно сохранить более или менее длительное время. Во всяком случае было принято решение, что если Япония не пойдет на быструю капитуляцию в соответствии с требованиями, переданными японскому правительству из Потсдама, то план использования атомной бомбы будет исполнен»⁷⁵.

В разговоре с президентом Трумэном генерал пошел дальше. Он, например, рискнул высказать личные соображения относительно намерений русских вступить в войну против Японии. Генерал, сославшись на имеющиеся сведения о неизбежном скором крахе Японии, сказал, что «категорически возражает против вступления Красной Армии в эту войну». Он, как потом писал сам, уже тогда «предвидел определенные трудности, которыми будет сопровождаться участие русских в войне». Под трудностями, очевидно, имелось в виду усиление СССР в регионе Восточной Азии, что в итоге и произошло. К тому же, генерала не слишком радовало, что Америка может на конференции поставить «себя в положение упрашивающей или умоляющей русских о помощи». Далее он обратился к президенту с просьбой, чтобы США сохранили некоторую гибкость вопросе прекращение операций в рамках Ленд-лиза с французами и англичанами – например, он просил, чтобы не было никакого «одностороннего и внезапного прекращения помощи по Ленд-лизу французам и англичанам»⁷⁶.