— Для ветеранов?
— Да, концерт по заявкам ветеранов и, само собой, для ветеранов.
— Послушаем, — с удовольствием сказала она.
Жили они на удивленье всем необыкновенно дружно, должно быть, считанные разы в жизни поспорили друг с другом, а уж по-серьезному не ссорились никогда. Она считала, в этом его заслуга, только лишь его, до того был покладистый, умел обратить все в шутку, уладить, таким уродился, характером весь в покойную маму.
— Ты законченный и абсолютный оптимист, — говорила иногда Ирина Леонидовна, он улыбался, но не оспаривал ее. Однажды, правда, спросил:
— А по-твоему, оптимист не то же самое, что дурак?
— Нет, — ответила она, — отнюдь не то же самое.
Они долго обитали в той замоскворецкой коммуналке, в которой он вырос, куда она перебралась к нему.
Потом они получили квартиру, уже отдельную, со всеми удобствами, в Строгине, двухкомнатную, окнами на запад, просторная лоджия опоясывает комнаты и кухню, а еще через два года — садовый участок, на котором Сергей Алексеевич построил почти без посторонней помощи превосходный домик-крошечку в три окошечка, с верандочкой, с садом на шести положенных сотках, только далеко, под Серпуховом. Расстояние, что и говорить, большое, ехать от дома до участка через весь город не меньше трех часов, но Сергей Алексеевич утверждал совершенно искренне:
— Это очень даже хорошо, потому что, когда приезжаешь на место, начинаешь его особенно ценить и уже отдыхаешь со спокойной душой и с сознанием того, что дальний путь позади. Прекрасное, скажу я вам, сознание, подобное честно выполненному долгу…
Он умел во всем, в каждом жизненном явлении, что бы ни случилось, отыскать светлую сторону. Умел насладиться моментом, не то что иные люди, пренебрегающие настоящим и возлагающие надежды на одно лишь будущее, забывая о том, что будущего, может случиться, никогда не будет. И так бывает…
Сергей Алексеевич то и дело поглядывал на часы, наконец проговорил торжественно:
— Включаю! Прошу внимания…
— Московское время пятнадцать часов десять минут, — начал диктор. — Начинаем передачу. Слушайте концерт по заявкам ветеранов Великой Отечественной войны. — Голос у диктора был чуть глуховатый, но в то же время отчетливо и ясно, как полагается радиодиктору, произносивший слова. — «День победы», музыка Тухманова, слова Харитонова, исполняет Иосиф Кобзон. Эту песню просили исполнить ветераны 14-й стрелковой дивизии…
Приемник «Юпитер» был маленький, чуть больше ладони, однако работал чисто, без перебоев, звуки песни далеко разносились вокруг.
— Послушайте еще одну песню в исполнении Иосифа Кобзона, — сказал диктор, когда певец замолчал. — «Землянка», слова Алексея Суркова, музыка Листова, эту песню просили передать ветераны сорок седьмой армии 1-го Белорусского фронта…
— Моя любимая песня, — сказал Сергей Алексеевич, тихо подпевая про себя:
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага…
Обернулся к жене.
— Знаешь, иногда мне кажется, война кончилась только что, чуть ли не вчера…
Задумался на миг.
— Или приснится что-нибудь такое, оттуда, то будто лежу в медсанбате и ко мне подходит хирург, был у нас такой, невообразимо толстый, но подвижной, быстрый на удивленье, Кирпичов, мой тезка, Сергей Петрович, бывало, подойдет ко мне, спросит: «Как, тезка, скоро ли на Патриарших прудах на коньках друг за дружкой побежим?»
— Разве ты ходил на Патриаршие? — спросила Ирина Леонидовна.
— Нет, я на Петровку ходил, Петровка, двадцать шесть, там очень хороший был каток, вся московская молодежь именно этот каток любила.
— А я не умела кататься, — вздохнула Ирина Леонидовна. — Так как-то и не научилась…
— А знаешь, — продолжал он, чуть приглушив приемник, — на днях мне приснилось, будто я с Мишей Ширяевым в машине еду и Миша нажимает на тормоз, а машина едет все быстрее и вот-вот, кажется, мы угодим прямехонько к немцам…
— Страшно было? — спросила Ирина Леонидовна.
— Во сне-то? Конечно, страшно, — признался он. — Чего скрывать.
Оборвал себя, прислушался.
— Фронтовые друзья Сергея Соколовского, ветераны Северо-Западного фронта, слушайте стихи, которые он посвятил памяти своих однополчан. — Диктор чуть помедлил. — Читает автор, Сергей Соколовский.
Ирина Леонидовна изумленно глянула на мужа:
— Вроде бы твой однофамилец?
— Постой, — сказал он. — Слушай.
Сколько лет пронеслось, а мне все еще снятся
Те, с которыми больше уже не встречаться.
Те, с которыми вместе шагал по дорогам,
По горящим военным дорогам-отрогам.
О товарищи-други, как же так получилось?
Вас давно уже нет, я вернулся, я выжил,
Но поверьте, на всю свою жизнь запомню
Полевой нашей почты порядковый номер.
Вот закрою глаза, снова всех вас увижу,
Вы с годами становитесь ближе и ближе.
Я старею, а вы навсегда молодые,
Пусть проходят года, а вы всё молодые…
Это был его голос, немного иначе звучавший по радио, и все-таки принадлежавший только лишь одному ему.
Вот он произнес последние слова:
Я старею, а вы навсегда молодые,
Пусть проходят года, а вы всё молодые…
Сергей Алексеевич еще подождал немного, потом выключил приемник. Она молча, ошеломленно смотрела на него, все никак не могла опомниться.
— Ну и ну! А я и не знала, что ты поэт, — произнесла наконец. — Столько лет живем, а не знала и не подозревала…
— Я не поэт, — ответил он искренне, без всякой рисовки. — Просто иногда пишу стихи, только никому, даже тебе никогда не говорил об этом.
— Напрасно, я полагала, ты от меня ничего никогда не скрываешь.
Он положил руку на ее плечо:
— Прости, Тимофей, больше не буду.
— Выходит, тебя записали на радио? — спросила она. — Когда же?
— Недели две назад. Я решил сюрприз устроить и тебе, и всем нашим.
— Хорош сюрприз, — возразила она. — Я ладно — с тобой вместе слушала, а все остальные твои друзья? А вдруг они так и не включили бы радио?
— Включили, — уверенно ответил он. — Неужели ты думаешь, что я не предупредил их?
Не по-осеннему долгий, жаркий день еще был в самом расцвете. В глубоком синем небе задумчиво проплывали медленные облака, такие легкие, невесомые, казалось, пролетающий мимо самолет скрывался вдалеке, а облака продолжали по-прежнему плыть друг за дружкой, невозмутимые и безмятежные. Рядом на бревно села стрекоза, сказочно красивая, необыкновенной расцветки, вся бирюзово-изумрудно-сапфировая, с длинными, на взгляд колючими усиками. Посидела немного, поводя тугими усиками, словно антеннами, потом взлетела, плавно кружась, как бы предлагая вволю полюбоваться собой, потом метнулась куда-то в сторону, взмыла вверх и скрылась из глаз.
— До чего хороша, — проговорила Ирина Леонидовна.
— Кто?
— Стрекоза, вон улетела, видишь?
— Ничего я не вижу.
Он думал совсем о другом.
Как все-таки странно, удивительно представить себе самое, казалось бы, простое: вот так же будет светить солнце, и медленно увядать трава и вновь наливаться зеленой силой весною, и так же метнутся вверх друг за дружкой неутомимые пчелы, и яблони по весне покроются белым, нежным цветом, а тебя не будет. Никогда не будет. Никогда.
Вот так же, как никогда уже не будет мамы, отца, как не будет тех близких сердцу друзей, которые ушли один за другим в течение этих лет.
Когда-то Миша упрекал его:
— А ты, старый, склонен к философствованиям на мелководье, да-да, не спорь, именно на мелком месте!
