Должно быть, не одному Полукарову приходили точно такие же мысли в голову, позднее, спускаясь в курительную, он повстречал жену Гриба, и она произнесла сочувственно:

— Ну, ничего, ничего, могло бы быть еще хуже…

— Вы так считаете? — спросил Полукаров.

Она кивнула.

— Репетиция еще ровным счетом ничего не значит, подождите, спектакль обкатается, все будет чин чинарем…

Он не дослушал ее, невежливо отвернулся. Не следует его успокаивать, он не выносит решительно никаких утешений.

После репетиции Полукаров подождал Веронику, вместе с нею вышел из театра. Оба молчали. Полукаров первый не выдержал:

— Ну, что с тобой, малыш? Почему такой грустный?

Она ответила, не глядя на него:

— Не надо говорить со мной таким тоном.

— Почему не надо?

Он крепко сжал ее руку, она осторожно высвободилась, сказала, по-прежнему не глядя на него:

— Я уже достаточно взрослая, все, что следует понять, понимаю.

Он не стал допытываться, что же она поняла, не стал потому, что боялся сделать ей больно. Ведь если она спросит напрямик, как она ему, понравилась или нет, он не сумеет солгать. Непривычный ко лжи, даже ради нее, самой любимой, он не захочет кривить душой.

Должно быть, ей это тоже было понятно, хотя она не произнесла ни слова. Так молча они дошли до дому. Он поставил чайник, но Вероника сказала:

— Я очень устала, не буду чай пить…

Сразу же разделась, легла в постель, укрылась с головой. А он долго сидел на кухне, курил, просматривал исписанные блокноты, рисовал чертиков и думал о том, какая все-таки странная у них с Вероникой жизнь. Странная, не во всем понятная, хотя они и любят друг друга. Он, во всяком случае, любит ее безумно…

— Скажи правду, — не отставала Вероника. — Я ведь тебе тогда не понравилась?

Он молча взглянул на нее, молча кивнул головой:

— Да, не очень.

— Ты посчитал меня бездарной дурой?

— Ну, зачем ты так?

— Говори, — настаивала Вероника, блестевшее от жирного крема лицо ее обострилось, напряглось, глаза потемнели, сузились, тонко вырезанные ноздри дрожали.

— Разумеется, я не посчитал тебя бездарной дурой, — начал Полукаров, стараясь говорить как можно более спокойно. — Да ты и сама знаешь, что далеко не бездарна!

— Ничего я не знаю!

Голос Вероники прервался, словно она старалась подавить внезапные слезы.

— Знаешь, — мягко сказал он. — Ты человек, безусловно, одаренный…

— Спасибо, — прервала его Вероника, скривив губы. — Большое спасибо за ложечку меда…

Такой он ее еще не видел. Вся какая-то колючая, с трудом заставляющая себя говорить относительно тихо, но в душе, видно, неистово разъяренная, обиженная прежде всего на него. А за что, спрашивается, сердиться? Ведь в конечном счете это он должен на нее сердиться, а не она на него, из-за нее спектакль может разойтись по швам…

Полукаров поймал себя на том, что испугался. По-настоящему испугался. Как можно так думать? И о ком, о ней, самой любимой, самой для него желанной?! Но как бы там ни было, а что есть, то есть. Ему вспомнилось излюбленное выражение Лешки Коробкова: «Платон, или ты, или кто еще другой мне друг, но истина дороже. Истиной ни за что не поступлюсь!»

«И я не хочу и не могу поступиться истиной», — подумал Полукаров.

Вероника тряхнула волосами, светлые льющиеся пряди рассыпались по плечам.

— Если бы можно было, я бы охотно передала роль…

— Ну зачем ты так, — сказал он.

— Да теперь уже поздно, надо было решать раньше…

Он ничего не ответил. Она взяла металлическую гребенку, стала расчесывать волосы, глядя в зеркало отсутствующим взглядом.

— Жаль, что второй состав еще не готов…

— Перестань, Вероника, — сказал Полукаров — Маленькая моя, прошу тебя…

Взял, ее руку, прижался к ней губами. Вероника осторожно, но решительно высвободила свою руку из его.

— Ладно, я сама понимаю, теперь уже трудно что-либо переделать. Но об одном прошу — не приходи ни на генеральную, ни на премьеру.

Он подумал было, что ослышался:

— Что? Вероничка, дорогой мой, повтори еще раз, что ты сказала.

Она повторила тихим, почти бесстрастным голосом.

Он все еще не мог опомниться от этих сказанных ее тихим голосом слов. Как же так? Он автор — и не придет? Почему? Как же это может быть? Ведь он не в командировке, не болен, стало быть, должен, просто обязан прийти на премьеру своей пьесы, самой первой, которую написал. Ему рассказывали, что многие драматурги являются чуть ли не на все свои спектакли и каждый раз выходят кланяться, если актеры вызывают их. А почему бы и не выйти, почему не кланяться публике? Ведь это такое счастье, которое, всем известно, выпадает на долю далеко не каждого…

Полукаров не был честолюбив, во всяком случае, не считал себя излишне тщеславным, но в последнее время, никому не признаваясь, даже Веронике, он часто представлял себе, как придет в театр на премьеру, как к нему будут подходить знакомые, поздравлять его, кое-кто и позавидует, конечно, не без того, как он будет пожимать многочисленные руки, слушать добрые слова, а после спектакля выйдет с актерами на сцену и будет аплодировать актерам, а они будут аплодировать ему…

— Скажи, что ты пошутила, — умоляющим тоном попросил он.

— Нет, не скажу, — в голосе Вероники зазвучали неистребимо жесткие нотки. — Я не шутила и сейчас не шучу. Если ты придешь, я это сразу почувствую и не смогу играть. Уверяю тебя, не смогу никогда в жизни!

— Ты, ты это серьезно?

— Вполне, — по-прежнему глядя в зеркало, ответила Вероника.

Он был вспыльчив и знал об этом. Когда-то, в той прежней жизни, он вскипал, случалось, вспылив, наговорит Элисо множество резких, даже грубых слов, правда, позднее, когда успокоится — он был, подобно всем вспыльчивым людям, отходчив и незлопамятен, — начинал просить у нее прощения, каяться, проклинать себя и клятвенно обещать никогда больше, ни одного слова…

Элисо тоже была отходчива, но разумеется, горячая южная кровь давала себя знать: однажды, разозлившись на него, она запустила в него чашкой, а после плакала, целовала его плечо, чашка попала ему в плечо, не причинив, впрочем, ни малейшего вреда, и тоже кляла себя и обещала никогда больше не распускаться…

Полукаров вдруг почувствовал, как резко и больно застучало сердце, кровь хлынула в щеки и стало трудно дышать.

— Тогда, может быть, тебе вообще тяжело жить со мной вместе? Может быть, для тебя будет лучше, если я уйду, скроюсь, сгину навсегда? Ну, говори, я жду…

Он чуть было не схватил Веронику за руку, спокойно, почти невозмутимо продолжавшую расчесывать гребенкой волосы.

Она искоса глянула на него, потом отвела глаза в сторону, снова глядя на себя в зеркало. Потом бросила взгляд на часы, висевшие напротив, около окна, воскликнула с непритворным испугом:

— Боже мой, уже так поздно, а я все еще не готова…

Он хотел высказать ей сейчас все как есть, еще и еще раз спросить, неужели она готова порвать с ним окончательно, неужели ей не дорого все то, что их связывало, или она не ценит того, что он из-за нее оставил жену, сына, порвал с ними, только из-за нее одной…

Он посмотрел на Веронику и понял, сейчас она далека от него, дальше далекого, как говорил иной раз Лешка… Сейчас до нее не достучаться, она никого и ничего не слышит, не видит…

Он встал, повернулся, тщательно закрыл за собой дверь. Медленно, не глядя ни на кого, спустился по лестнице вниз. Кто-то, он так и не успел узнать кто, крикнул ему:

— Не забудьте, позовите на генеральную…

— Да, — глядя прямо перед собой, сказал Полукаров. — Позову непременно…

Гардеробщица подала ему пальто. Кругом раздевались зрители, что-то говорили, смеялись, окликали друг друга. Царила обычная шумливая суета, как и всегда перед началом спектакля.

Накинув пальто на плечи, Полукаров быстро, боясь встретить знакомых, выбежал из подъезда на улицу.

Какие-то люди шли ему навстречу, кто-то, должно быть опаздывающий, обогнал его, он ничего, никого не видел.