Потом в действие вмешался Гриб. Он играл роль старого заводского мастера, популярного на заводе человека, острого на язык и решительно неподкупного ни в чем.

Иван Ермолаевич брюзгливо морщился: Гриб откровенно пережимал, а Иван Ермолаевич, по собственному признанию, не терпел всякого рода «чересчур» и «излишне».

Полукаров ничего не видел, не замечал ни одного огреха. До сих пор все еще никак не мог привыкнуть, что образы, рожденные поначалу только лишь в его воображении, потом на бумаге, вдруг ожили, стали по-своему действовать и жить на сцене.

И если сперва казалось, нет, не таким был задуман старик и главный инженер завода, да и сам директор виделся ему более мужественным и в то же время более раскованным, а героиня совсем, совсем иной, то теперь он считал, получилось полное и всеобъемлющее совпадение. Все герои ему нравились, все были именно таковы, какими он их задумал. А Вероника — лучше всех. Самая красивая, самая обаятельная, самая желанная на всем свете.

В тот вечер, придя домой, он написал стихи:

Дальше ничего не получилось. В голову приходили какие-то банальные, стертые слова, он писал, зачеркивал, снова писал и снова зачеркивал.

Потом встал, вышел пройтись ненадолго. Вернулся примерно спустя полчаса. Элисо сидела за столом, перемывала стаканы после вечернего чая…

Спросила, тщательно вытирая стакан чайным полотенцем:

— Кого бы ты хотел увидеть во сне?

— Во сне? — переспросил Полукаров.

— Ну да, во сне. — Элисо наморщила лоб, вспоминая: — «Приснись мне хотя бы под утро…» Верно?

Он засмеялся. Может быть, чуть громче, чем хотел.

— Тише, — сказала Элисо, — Димка спит. Разбудишь.

Полукаров подошел к своему письменному столу, взял исписанный листок, скомкал его, порвал на мелкие кусочки.

— Напрасно рвешь, — спокойно сказала Элисо, беря другой стакан. — Неплохие строчки, совсем неплохие…

Поначалу она ничего не знала, ни о чем не догадывалась.

Полукаров как-то взял ее на репетицию, она сказала:

— Вахрушева лучше всех. Ты не находишь?

Хорошо, что в зале было темно и Элисо не увидела внезапно вспыхнувшего на щеках Полукарова румянца.

— Да, ничего, — пробормотал он.

— Не ничего, а превосходно играет, — горячо возразила Элисо. — Просто замечательно!

Элисо была бескомпромиссна и правдива. И в шутку не могла бы солгать. Полукаров знал: она его любит, должно быть, больше всех на свете, даже сильнее, чем Димку, но, если убедится наверняка, что он обманывает ее, не простит, мгновенно отвернется, не помедлив ни на минуту.

Так и получилось.

Он и сам не знал, как до нее дошло то, что он пытался скрыть хотя бы до поры до времени. Сперва она не поверила, даже ему не сказала ничего.

Но однажды, когда он явился домой под утро, спросила напрямик:

— У тебя кто-то есть? Скажи правду…

Он не нашел в себе силы солгать. И она безошибочным женским чутьем поняла, это у него настоящее, захватившее его целиком, он не может да и не желает противиться, бороться, убегать от любви.

Она первая предложила разойтись, он пытался было переубедить ее, подобно большинству мужчин, его все же страшили всякого рода перемены.

— Поверь, — убеждал он Элисо, — это пройдет, я уверен, в конце концов пройдет и мы обо всем позабудем…

Он произносил неискренние, недостойные слова, мысленно проклиная себя. О, как же он был виноват перед Вероникой! Тяжкой, не знающей прощения виной, потому что так легко, бездумно предавал самое дорогое, предавал свою любовь.

Но тут же оспорил себя. А разве перед Элисо он не виноват?

«Что же делать? — спросил себя Полукаров и сам себе ответил: — Ничего, ровным счетом…»

Он ушел. Взял с собой маленький чемоданчик, две смены белья, бритву, первую книгу своих стихов, фотографию Димки. Димка на трехколесном велосипеде, круглая мордаха расплылась в улыбке, глазищи словно вишни. Забавно и неожиданно в нем это сочетание русской и грузинской крови.

Поймет ли он отца, когда вырастет? Или осудит, отвернется, перестанет считать отцом?..

Что теперь думать-гадать? Как будет, так будет…

Лешка Коробков принял Полукарова, как родного.

— Что мое — твое, — сказал. — Оставайся здесь хоть на всю жизнь.

Своего у Лешки было не так уж много, жил он в подвале, правда в самом центре, в Староконюшенном переулке на Арбате. Район — лучше и желать невозможно, зато все остальное никуда не годится, узкая, полутемная комнатушка, подслеповатое, мутное окно, подтеки на стенах. В конце коридора общая кухня, в уборной постоянные лужи на полу.

В тот же вечер Полукаров отправился в театр привычно дожидаться Вероники.

Она выпорхнула немного позднее обычного. Клетчатое пальто с капюшоном, в темноте сияют светлые ее волосы. Улыбнулась ему:

— Заждался?

— Есть малость.

— Гриб решил отметить свое сорокалетие, едва вырвалась.

— Неужто ему только сорок? — удивился Полукаров. — Я полагал, вся полсотня.

— Сорок, — повторила Вероника. — Просто он очень толстый.

Полукаров взял ее под руку.

Она повернулась к нему:

— Что у тебя?

— Ничего особенного, я переехал на новую квартиру.

— Вот как, — сказала Вероника. — Куда же?

— К Лешке Коробкову.

Она подумала, спросила не сразу:

— Ушел от Элисо?

— Угадала, — ответил он.

— Я знала, этим все кончится.

— Если знала, зачем же завлекала? — спросил он.

Она посмотрела на него. Жадные, глубоко вырезанные ноздри ее дрогнули:

— Это еще что означает?

— Ну, не буду, не буду, — торопливо проговорил он. — Честное слово, не буду. Веришь?

— Верю, — помедлив, сказала она.

Он знал, она верит ему. Всегда и во всем. Да и как можно было ему не верить? Он был правдив от природы, ни в чем никогда не переносил лжи, а уж ей никогда не сказал бы ни одного неверного слова. Просто не сумел бы…

«Джип» остановился возле двухэтажного особнячка. Цвели липы, на краю тротуара зеленели островки хилой городской травы.

Полукаров выпрыгнул из «джипа», оглядел дом, знакомый, казалось, до последнего кирпичика.

Сейчас он откроет входную дверь, пробежит по лестнице вверх и увидит Веронику. Еще немного, не больше минуты, и он увидит ее…

— Неужели это ты? — спросил Полукаров. — Ты? Да? Сама? И это не сон, ты не исчезнешь?

— Это не сон, — ответила Вероника. Взяла его ладонь, согрела обеими своими ладонями. Прижала к щеке. — Представь, мне тоже кажется, что ты вот-вот испаришься.

— Как испаришься? — не понял он.

— А вот так, как вода на горячей печке. Превратишься в пар, и нет тебя, как нет…

— А ты все такая же, — сказал он, любуясь ее иссиня-серыми, широко распахнутыми глазами, нежной, бархатистой кожей, которую даже грим не сумел испортить, светлыми волосами, по-прежнему гладко зачесанными назад.

Она переспросила с непритворным удивлением:

— Все такая же? А по-моему, я постарела.

— Неправда, — горячо возразил он. — Ни на один день!

— Постарела, — повторила Вероника грустно. Подошла к зеркалу, придирчиво вглядываясь в свое лицо, сказала, не оборачиваясь: — Душой постарела, это самое главное, если хочешь. Временами мне кажется, что я очень-очень старая, древняя-предревняя старуха…

Он усмехнулся:

— Не говори ерунды.

— Нет, правда, я не шучу, не притворяюсь.

Ее глаза печально и отрешенно смотрели на него в зеркале.

— Это все война, — убежденно произнес Полукаров. — В войну мы все не то чтобы постарели, а повзрослели, возмужали, это уж точно.