Я пришла не одна, а с Милкой, подругой детства, с которой мы прожили на Сретенском бульваре в большой, густо населенной квартире долгие годы.

Милка была тоже педагог, преподавала географию в техникуме, подобно мне, она тоже переехала вместе с мамой в отдельную квартиру в Мневники, время от времени она бывала у меня, но я еще ни разу не была у нее, потому что, во-первых, она жила невероятно далеко от меня, во-вторых, свободные часы я проводила большей частью с Валентином и на встречи со старыми друзьями у меня просто-напросто не оставалось времени.

Милка в детстве была нехороша собой, большеротая, с выпуклыми, чересчур близко поставленными глазами, на подбородке постоянно прыщики, но, став старше, она смогла, как сама признавалась, в корне преобразиться: врожденный вкус и умелое применение косметики сделали свое дело: ресницы были намазаны тушью и от этого казались длиннее и гуще, на лицо был положен тон золотистого цвета, потому все неровности и шероховатости казались сглаженными, толстые губы, чуть тронутые помадой, оказались модными. Милка утверждала:

— Вот именно такие губы носят теперь во всем мире!

Одевалась она спортивно, носила брюки, водолазки, длинные, сплошь в замках-«молниях» жакеты и куртки.

Волосы красила в аспидно-черный цвет.

Само собой, Милка нравилась далеко не всем, наблюдательная, резкая, умевшая подметить смешное в каждом человеке, она не щадила даже саму себя. Говорила о себе откровенно:

— На первый взгляд я — ничего, но следует остерегаться второго взгляда. Я уже не говорю о последующих…

Валентин встретил нас хорошо, вскочил с тахты, на которой лежал, побежал на кухню, предупредив, что сейчас приготовит кофе по совершенно особому рецепту.

Мы остались с Милкой вдвоем.

Милка огляделась вокруг, сказала:

— Неплохая обитель. Он что, один здесь живет?

— С мамой. Она в другой комнате.

— Она дома?

— На работе.

— Зарабатывает деньгу, чтобы обеспечить сыночка всем необходимым арсеналом?

Я возразила:

— Зачем ты так? Он и сам зарабатывает.

Она усмехнулась.

— Знаем мы эти заработки, кошке на рыбку.

— Ну почему же?

Милка махнула рукой.

— Ладно. А он ничего, не отравишься. Как у вас с ним, на полном серьезе?

— По-моему, да, — ответила я. — Вроде все хорошо.

Милка задумчиво оглядела меня.

— Нет, — сказала она. — Не женится он на тебе.

— Почему?

— Потому что ты его не устраиваешь, слишком хорошенькая и в то же время неперспективная.

— Вот как, — я засмеялась. — Что значит «неперспективная»?

— А ты не смейся, — посоветовала Милка. — Будешь смеяться — напрочь отстанешь от требований времени, тут не смеяться надо, а понять, что к чему.

— Валяй дальше, — сказала я. Она продолжала:

— Перспективная девушка — это или дочь непосредственного начальника, декана там, что ли, или папаши с громким именем, или сама с усами, известная балерина, известный геолог, еще что-нибудь в этом роде. А ты кто? Педагогша средней школы, и все? К тому же еще и папа пенсионер, аж сто двадцать монет в месяц?

Мне был неприятен этот разговор. Должно быть, самое правильное было бы замолчать, перевести разговор на другую тему, но я разозлилась и уже не хотелось себя сдерживать.

— Зачем ты так говоришь? — спросила я. — Он меня любит, я уверена, что любит!

— Все они любят, — сказала Милка. Взяла из пачки, лежавшей на журнальном столике, сигарету, щелкнула зажигалкой, прикурила.

— Да, любит, — повторила я. — Какая бы я ни была, перспективная или не очень, а он любит меня!

— И женится на тебе?

— Да.

— Уверена?

— На все сто.

— А как к тебе его мамаша?

— Послушай, — сказала я. — А какое тебе до всего до этого дело?

Она не успела ответить, в комнату вошел Валентин, неся поднос с тремя чашками кофе. Поставил поднос на столик, повернул обратно на кухню, принес новый поднос с печеньем, сахаром и молочником со сливками. Спросил:

— Как, девочки, проголодались?

— Чуть-чуть, — ответила Милка. — Может, какой-нибудь бутербродик можно получить в этом доме?

Глаза ее блестели. Я разозлилась, надо же так, прийти в первый раз в незнакомый дом и сразу же потребовать бутерброд!

Валентин сказал с сожалением:

— Нет ничего! Я болею, мама не успела ничего купить, ведь в нашей семье я — хозяйка, мама у меня дама ученая, ее проза жизни не касается…

— Ладно, — сказала Милка.

Я взяла чашку, стала прихлебывать горячий, очень сладкий кофе.

— Вкусно? — спросил Валентин. — Это по-турецки, я сыплю в кофейник кофе, потом наливаю холодную воду, вода нагревается, но не до кипения. Прежде, чем вскипит, я снимаю кофейник с огня.

Хлопнул себя по лбу.

— Погодите, девочки, кажется, на кухне есть рижский бальзам.

— Ура! — воскликнула Милка.

Он вышел из комнаты.

Милка сказала:

— Мужик хозяйственный, наверное, будет хорошим мужем.

— Там поглядим, — сказала я.

— И глядеть нечего. Если ты не хочешь, передай мне, я не откажусь!

Я засмеялась совершенно искрение.

— А если он не захочет, что тогда?

— А ведь ты его любишь, — задумчиво произнесла Милка.

— Да, — ответила я. — Люблю и никогда не соглашусь уступить его тебе хотя бы на минуту. Усекла?

Тут он вошел снова, неся черную прямоугольную бутылку рижского бальзама.

— Как, девочки, приемлем?

— Я — да, — сказала Милка.

— А я — нет, — сказала я.

Он обернулся ко мне:

— Для тебя, малыш, у меня тоже есть кое-что…

И снова отправился на кухню.

— Интересно, что это такое? — спросила Милка.

Я ответила с досадой:

— А тебе не все равно?

Она меня сильно раздражала, и я не пыталась даже скрыть своего раздражения. Меня злил ее безапелляционный тон, недвусмысленное кокетство и откровенное заигрывание с Валентином. И он тоже казался мне каким-то неестественным, непохожим на себя.

— А вот и не все равно, — ответила Милка. — И вообще перестань дуться, а то, гляди, как бы ему не надоело глядеть на твою надутую морду!

— Не надоест, — сказала я.

Она сощурила сильно намазанные глаза.

— Уж так уж ты уверена в нем?

— Да, — сказала я. — Уж так уж уверена. На все сто!

— Напрасно, — сказала Милка.

— Почему напрасно?

— Ни в одном мужике нельзя быть уверенной на все сто.

— А вот я уверена.

— Чем больше уверенность, тем сильнее после разочарование.

— Это уж не твоя забота.

Она улыбнулась.

— Не злись. Я же не собираюсь отбивать его у тебя.

— Если бы даже и собиралась, все равно ничего бы не вышло.

— Думаешь?

— Да, я имею обыкновение думать.

— Я тоже. Значит, ты в нем уверена?

Я до того разозлилась, что на миг даже лишилась слов от злости. Не знаю, чем бы окончился наш разговор, если бы в комнату опять не вошел Валентин. Он нес мне банку апельсинового сока.

— Кажется, это ты любишь?

— Кажется, да, — ответила я.

Он лег на тахту, заложив руки за голову.

— Вы обе хорошо смотритесь, одна исключает другую.

— Это что, комплимент мне или ей? — спросила Милка.

Он не ответил. Перевел глаза с нее на меня, потом спросил:

— Вы ко мне хорошо относитесь?

— Очень, — сказала Милка. — Не правда ли, Тайка?

— Почему ты это спрашиваешь? — удивилась я.

— Я сейчас узнаю, как вы ко мне относитесь по-настоящему, — сказал Валентин, перекатываясь на бок. Приподнял валик тахты, за валиком притаился недавно им купленный японский магнитофон.

— Вот послушайте, — сказал Валентин и нажал кнопку.

И мы услышали:

— Он что, один здесь живет?

— Нет, с мамой, она в другой комнате…

Наши голоса, мой и Милкин, уже не принадлежали нам, жили отдельно от нас и повторяли послушно все то, что было говорено раньше, когда мы считали, что мы одни в комнате…

— Какая бы я ни была, перспективная или нет, а он любит меня!

— И женится на тебе? — допытывалась Милка.