— Чего испугался ты?

— Мне показалось, что теперь Тая уйдет от меня, — сказал он.

И я подумала:

«Эти же самые мысли приходят и мне в голову…»

Но вслух я ничего не сказала. Не хотелось огорчать бедного своего мальчика.

— Она что, долго с ним прожила? — спросила я.

— Около пяти лет, — ответил Марик. — Но дело все не в этом.

— А в чем же?

Он ответил, как бы через силу:

— Мне кажется, она до сих пор любит его.

Я вспомнила серые губы Таи, ее мгновенно изменившееся лицо, погасшие глаза, когда она держала телефонную трубку и слушала, что говорит ей мать.

Да, наверное, Марик прав. Любит, конечно же, любит, в ином случае она бы вела себя совсем по-другому.

— Любит? — переспросила я Марика. — Тогда зачем же она разошлась с ним? Когда любят, стараются все-таки не расходиться!

— Он сильно обидел ее, — сказал Марик. — Там было много чего, он изменял ей, и обижал, и предал, и в то же время, как она утверждает, он был к ней сильно привязан. Ведь так тоже, наверно, бывает…

Я пожала плечами.

— Бывает? Не знаю, не думаю.

— А я считаю, что и так может быть, — сказал Марик. — И пусть они разошлись, но где-то она, наверное, любит его, а теперь, когда он попал в беду, она обо всем позабудет, я уверен…

Он не докончил, опустил голову. Мне показалось, он сдерживает себя, чтобы не расплакаться, но я знала своего мальчика, он был не из плаксивых, так же, как и его отец…

Тая явилась поздно вечером. Мы не спали, ждали ее. Марик рванулся в коридор, встретил Таю, я услышала, как он спросил:

— Ну что? Что с ним?

— Пока жив, — ответила Тая.

Она вошла в комнату, сощурив глаза, словно ей было больно глядеть на зажженную лампу.

— Ты устала? — спросил Марик.

— Не знаю, — ответила Тая.

Она села за стол, опершись щекой о ладонь.

— Хочешь чаю? — спросил Марик. — Я сейчас поставлю чайник.

— Нет, — сказала Тая. — Не хочу.

Лицо ее казалось бледным, без кровинки, почти больным.

— Ложитесь спать, — посоветовала я ей.

Она покорно согласилась.

— Хорошо, пойду лягу…

Она ушла в свою комнату, вслед за ней туда вошел Марик, неся ей стакан с очень горячим и крепким, как она любит, чаем.

Когда я выходила из ванной, я увидела в полуоткрытую дверь, как Марик поит Таю с ложечки чаем, и она пьет, а глаза у нее закрыты и руки бессильно лежат поверх одеяла…

Утром она встала чуть свет и помчалась на рынок. Принесла с рынка курицу, творог, свежие огурцы.

Сварила маленькую кастрюльку бульона, положила туда куриное крылышко.

— Это ему? — спросил Марик, он только что побрился и собирался сесть завтракать.

— Да, Валя ест такую каплю, ему хватит этого на три дня, — ответила Тая.

— Выпейте чаю, — предложила я ей.

Она решительно замотала головой.

— Не хочу. Я потом выпью.

— Когда потом? — спросил Марик. — В больнице?

— Да, — ответила Тая. — В больнице.

По-моему, голос ее звучал чуть-чуть более вызывающе, чем следовало бы. Но я промолчала, не захотела вмешиваться.

Так продолжалось больше месяца. Изо дня в день Тая ходила в больницу к бывшему мужу. Она договорилась в своей школе рабочей молодежи, и ее заменила другая преподавательница немецкого языка.

Вообще я видела, что многие люди относятся к ней внимательно, дружески. Наверное, из-за ее красоты, думала я, к тому же у нее выдержанный, довольно спокойный характер, а люди любят красивых и спокойных женщин…

Может быть, я неправа, что отношусь к ней не так, как она заслуживает, думала я, может быть, надо бы как-то переломить себя и принять ее в свое сердце, быть с нею родственней, теплей, хотя бы, наконец, обращаться к ней на «ты», а не на «вы».

Но, сколько я ни старалась, я так и не сумела переломить себя.

Скажу еще и еще раз: материнское сердце — вещун. И его не подкупишь, не обманешь.

В тот день Марик раньше обычного ушел на работу, ему надо было ехать за город на какой-то строящийся объект.

Тая сказала мне:

— Алла Ивановна, мне надо поговорить с вами…

Я взглянула на Таино грустное лицо, и мне вдруг все стало ясно. Я знала, что она скажет мне, я была готова выслушать каждое ее слово.

— Должно быть, одна я виновата во всем, — сказала Тая. — Только одна я. Ваш сын — чудесный человек, он достоин счастья, и я уверена, что он будет счастлив.

Я спросила ее:

— Вы собираетесь уйти от него?

— Да, — ответила Тая. — Я очень виновата, я знаю, но я не могу оставить Валентина. Сейчас, как никогда, я ему нужна, нужнее всего.

Я не сдержалась и сказала:

— Вы не должны были выходить замуж за моего сына, раз вы до сих пор любите и, наверно, никогда не переставали любить своего первого мужа.

— Мне нечего вам сказать, — ответила она. — Конечно, вы правы, нет, я не должна была выходить замуж за Марика, я люблю Валентина, до сих пор люблю…

И вдруг эта женщина, всегда невозмутимая, немного флегматичная, казалось, трудно пробить брешь в ее неизменном спокойствии, закричала, ломая руки:

— Поймите меня! Прошу вас! Вы тоже, наверное, когда-то любили, неужели вы не можете понять меня? Я виновата, я испортила жизнь Марику и не могла уговорить саму себя быть счастливой, но поверьте, я думала, что все кончено, все перегорело, прошло…

В этот момент она казалась почти безумной.

— Я люблю Валентина и, что бы он ни сделал, буду с ним.

Я вынула из кармана носовой платок, протянула ей. Она вытерла глаза и щеки. Сейчас, заплаканная, печальная, она казалась постаревшей и совсем, совсем не такой красивой, как обычно.

— Я хочу уйти прежде, чем Марик вернется, — сказала Тая.

Я кивнула. Я понимала ее, каково ей будет сказать Марику, что она любит другого, и смотреть при этом в его глаза?

— Мне хотелось бы написать письмо Марику, — сказала Тая. — Надо объяснить ему все, как есть…

— Не надо, — сказала я. — Не пишите. Я сама ему все расскажу.

— Я не хочу, чтобы он сердился на меня, я хочу, чтобы он понял, что я не могла поступить иначе.

— Он не будет сердиться, — пообещала я. — И он поймет все, что следует понять. Я знаю своего сына.

Она ничего не ответила, только взглянула на меня, и я невольно поразилась блеску ее глаз, словно впервые увидела, какие у нее яркие, выразительные глаза…

Потом она ушла в свою комнату и вскоре вышла с чемоданчиком в руке.

— Прощайте, Алла Ивановна, — сказала она. — Не поминайте лихом…

— Прощайте, — сказала я.

Мне хотелось сказать ей, что я желаю, чтобы ее любимый выздоровел, чтобы она наконец успокоилась, но не стала ничего говорить.

Мне представился в эту минуту мой сын, я подумала, какие тяжелые переживания предстоят ему, и новая волна враждебности против Таи захлестнула меня.

Японцы говорят: «Если не можешь победить врага, поцелуй его…»

Она не была мне врагом, но она внесла зло в мой дом. Я не могла победить ее, но и целовать ее тоже не хотела.

Мы смотрели друг на друга, должно быть, она хотела еще что-то сказать, но промолчала, а я думала о том, что впереди ее ожидает немало тяжелых и горестных испытаний.

Мы так ничего не сказали больше, ни она мне, ни я ей.

Она повернулась, вышла в коридор, и я закрыла за нею дверь.

Случилось так, что изо всех родных у меня осталась одна лишь Иринка. Жена умерла в тот самый год, когда Иринка пошла в детский сад, сын был убит под Орлом.

А у Иринки оба, и отец и мать, погибли в авиационной катастрофе, когда летели на юг, в Сочи, отдохнуть и подлечиться, потому что, как говорил отец Иринки, мой племянник, им целых четыре года не приходилось отдыхать, то Иринку рожали, то ее от всяких болезней выхаживали, то работу меняли, то еще что-то.

Однако наверстать им не удалось. Самолет попал в грозу, разбился где-то возле Адлера.

Вот тогда-то мне и пришлось переехать к Иринке. Я оказался единственным ее родственником, и, если бы я не переехал к ней, ее пришлось бы отдать в детский дом.