— Далеко не каждый, — подтвердил я. Он бросил на меня быстрый взгляд, и мне показалось, что мы оба подумали в этот миг об одном и том же.
Он встал со стула.
— Пора, мальчик, пошли…
— Пошли, — сказал я.
Мы вышли на улицу. Небо потемнело, густые темно-синие тучи торопливо заволокли немногие голубые островки. Подул ветер.
— Будет дождь, — сказал старик. — Или ветер разгонит тучи.
— Люблю ходить в дождь по улицам, — сказал я. — А ты?
— Кажется, любил когда-то.
— Когда был такой, как я?
— Да вроде.
«Вот и еще одна примета, — подумал я. — Еще одна…»
— Наверняка разгонит, — согласился я. И как бы в подтверждение моих слов темно-синие тучи буквально на глазах стали таять, постепенно высвобождая голубые чистые островки неба, и наконец солнце свободно выкатилось из-под туч, совсем по-летнему засияло горячо и ярко.
— Позвони мне из Перми, — попросил я.
— Бусде, — ответил старик, так любил говорить и я — бусде.
Он вынул из кармана горстку серебряных монет.
— Видишь? Уже приготовил.
— Что это? — спросил я. — Что за монеты?
— Пятиалтынные. Буду звонить тебе из автомата, по коду, нужно каждые полминуты опускать пятнадцать копеек, и говори сколько влезет.
— Так ты окончательно разоришься, — сказал я, порылся в своем кармане и вынул две монеты, — бери еще два пятиалтынника.
— Не надо, обойдусь, — сказал старик. — Значит, так, давай договоримся: через четыре дня, ровно в два я звоню тебе.
— В три, — сказал я. — В три я уже буду дома, а в два могу задержаться в школе.
— Договорились, — сказал старик, вынул записную книжку в зеленой кожаной обложке, записал в нее тонким карандашом:
«Пятнадцатого, от 3 до 4 звонить Юре».
Старик на редкость аккуратен, даже педантичен. Всегда все записывает, никогда ничего не забывает. Пожалуй, я не такой, ну и что ж?
Нельзя же в самом деле походить на отца тютелька в тютельку?
Должны же между нами быть какие-нибудь различия, как же иначе?
Мне нравится эта его особенность: все записывать, помнить и держать слово. Я тоже буду стараться быть таким, надо будет завести себе книжечку и записывать все, что следует сделать, и стараться выполнять то, что записал.
Мы остановились возле нашего дома. И я снова спросил:
— Может, зайдешь?
Зачем я спросил его? Ведь он уже ответил, и я знал, что он не зайдет…
Он сделал вид, что не слышит. Похлопал меня по плечу, на миг прижался щекой к моей щеке.
— Значит, договорились, пятнадцатого в три звоню…
— Идет, — сказал я и вошел в свой подъезд.
СЫН
Я знал, что дождусь Юрку. Правда, пришлось его ждать около двух часов, никак не меньше, я уже было собрался, решил уйти и все-таки стал снова ходить по тротуару, вокруг его дома.
«Должен же он явиться в конце концов, — думал я. — Когда-нибудь все же придет же домой…»
Завтра я должен был уехать в командировку в Пермь, и мне хотелось напоследок увидеть его. И в конце концов я дождался.
Он вышел из-за угла и прямехонько бросился ко мне.
— Привет, па!
— Привет, — сказал я.
Я старался выглядеть как можно более независимо и спокойно. Словно встретился ненароком, почти случайно.
— Я тут неподалеку, на Стромынке, был, — сказал я. — Звонил тебе, но никто не ответил.
— Никого не было дома, — сказал Юрка.
— Но я почему-то надеялся, что рано или поздно ты придешь, — сказал я.
Я говорил быстро, все время улыбаясь. Мне казалось, что улыбка у меня широкая — шире не бывает, и глаза превеселые, но сам не переставал вглядываться в его лицо: неужели Мила права? Неужели он и вправду не мой сын?
Я не верил ей. Не мог и не хотел верить.
Мне всегда казалось, что Юрка похож на меня. И многие, видя нас вместе, говорили:
— Сразу видно, что отец и сын…
И в самом деле, семейное сходство между нами, как мне думалось, неоспоримо.
У Юрки тот же рот и веки так же слегка припухшие, и смеемся мы одинаково. Сперва словно бы кудахчем, а потом уже начинаем раскатисто хохотать…
Правда, у него волосы много светлее моих, и глаза совершенно непохожи ни на Милины, ни на мои. И нос курносый, у меня длинный, с чуть заметной горбинкой, а у Милы толстый, с широкими ноздрями.
И все-таки, как бы там ни было, Юрка похож на меня. Или это мне просто кажется? И я стараюсь уговорить себя: и вовсе мы не похожи друг на друга?..
И он в самом деле не мой сын?
Юрка старался шагать в ногу со мной, не отставая, длиннорукий, рано вытянувшийся, очень худой, джинсы туго обтягивают тощие бедра, на плечах майка с печатными буквами «Love me».
Должно быть, Мила где-то достала, она мастак доставать модные шмотки, а такого рода майки и рубахи пользуются большой популярностью среди молодежи от двенадцати и чуть ли не до тридцати лет.
Мы сидели с Юркой в нашей любимой стекляшке-забегаловке, он ел мороженое, он уверяет меня, что может съесть сколько угодно, хоть сто порций мороженого, я прихлебывал коньяк, и мы беседовали о всякой всячине.
И я все время пытался хорошенько разглядеть его, потому что никак не мог решить для себя, похож ли он на меня или нет.
То мне казалось, что похож, то вовсе ни капельки. Я совершенно изнемог, истерзал себя, но, само собой, нельзя было показывать виду, что я переживаю, надо было слушать его, поддакивать в нужные моменты, спрашивать, в свою очередь, отвечать на вопросы, изрекать какие-то истины. И еще — стараться, чтобы он ничего не понял. Чтобы до него что-то не дошло.
А он был такой, как всегда, открытый, искренний, не скрывавший от меня ничего. Правда, я понимал, такая вот открытость до известного момента. Недалек час, когда он начнет таиться, скрывать то, что считает нужным скрывать. Но пока что он откровенен и любит делиться со мной. Не с матерью, не с бабушкой, лишь со мной…
И на этот раз он признался, что ему нравится одна девочка. А почему бы и нет? Ничего удивительного, ему уже пятнадцатый год, в наш век акселерации все они влюбляются раньше времени.
Впрочем, я тоже, хотя и не был акселератом, впервые влюбился что-нибудь лет в десять или в двенадцать…
Но то, что он сказал потом, несказанно обрадовало меня.
— Давай поедем вместе куда-нибудь летом…
— Куда? — спросил я.
— Куда хочешь, на Оку или на Волгу, я тогда не поеду в лагерь на вторую смену и буду ждать тебя…
Неужели это правда? Признаться, я и обрадовался и удивился. Такого со мной никогда не бывало. Я не любил ездить с родителями, а признавал ездить только с друзьями. Я так и сказал Юрке:
— Мне в твоем возрасте интереснее было ездить с товарищами, а вовсе не с родственниками.
Он ответил:
— А мне интереснее с тобой!
Если бы он только знал, каким счастливым я почувствовал себя в этот миг! Я хотел было высказать ему все то, что у меня на душе, и не сумел. Как-то не идут у меня нежные слова с языка, а словно бы застревают где-то в горле, что ли…
Я сказал ему, что уезжаю в командировку в Пермь. Он спросил: надолго ли? Я ответил, что на неделю или, может быть, на две.
Он снова позвал меня:
— Идем к нам…
Что можно было ему ответить на этот раз? Лгать не хотелось, сказать правду немыслимо, лучше избрать нечто среднее, в некотором роде полуправду.
Я сказал, что мы с его мамой слегка поссорились. И он не стал расспрашивать меня, из-за чего. И это было, в сущности, самое лучшее, что он мог сделать.
Потом я проводил его до дома и отправился дальше. Надо было по дороге домой зайти в галантерею, купить Нате тесьму, мулине и прищепки для белья.
Было начало восьмого, Ната, наверное, уже дома, но я все медлил, все ходил по нашему Гоголевскому бульвару взад и вперед…
Вдруг вспомнился мне мой институтский товарищ Коля Алферьев. Вспомнилась давняя история, происшедшая с ним. Никто, ни одна душа не подозревала о том, что случилось, один я, кажется, знал о том, что произошло. Колина жена, рыженькая толстушка Алла, родила дочь. Коля души не чаял в девочке, сам купал ее, пеленал, подолгу гулял с ней, и мы, старые его друзья, не раз сокрушались:
