— А еще что? — спросил я. Он ответил торопливо:

— Больше ничего не надо. А сейчас, простите, мне некогда, есть еще больные, кроме вашего сына…

В трубке щелкнуло, короткие гудки закололи ухо, но в этот момент они казались мне поистине райской музыкой.

Я повернулся к Миле.

— Слыхала? Все в порядке…

В ответ она снова заплакала, но уже громче, в голос.

Я закричал на нее:

— Перестань! Немедленно перестань, сию же минуту! Как тебе не совестно? Все хорошо, он жив, все позади, и он скоро будет совершенно здоров, а ты плачешь…

Мила совсем по-детски (так делал Юрка в детстве) крепко-накрепко вытерла ладонью глаза.

— Я знаю, все хорошо, но, как вспомню, что с ним было, что ему досталось, не могу…

И она опять заплакала, еще горше, хотя самое страшное было позади. Уже позади. И он остался жив, и мы знали, что скоро он снова будет дома…

Я не стал ее больше уговаривать. Пусть выплачется хорошенько…

И в самом деле, рыдания Милы стали затихать, потом окончательно замолкли. Мила взяла полотенце, вытерла им глаза и щеки.

— Ну как? — спросил я. — Уже приходишь в себя?

— Вроде, — ответила Мила.

— Доктор сказал, что ему нужен клюквенный морс, а больше пока что ничего, — заметил я.

Мила прерывисто вздохнула.

— Сегодня сделаю ему морс.

— А у тебя клюква есть?

— Нет, — спохватилась она. — В самом деле, у меня же нет клюквы, ни единой ягодки.

— Тогда я сейчас побегу на рынок, куплю клюкву.

— Иди, — сказала Мила. — Сядешь на троллейбус возле нашего дома и прямиком до Преображенского рынка, там всегда есть клюква, в любое время года.

— Дай какую-нибудь сумку, — сказал я.

— Возьми.

Мила сняла висевшую между окнами на крючке вязаную кошелку.

— Может быть, еще что-нибудь купишь? Например, апельсиновый сок?

— Доктор сказал, что, кроме клюквенного морса, ничего нельзя.

— Это сегодня, — резонно заметила Мила. — А скажем, через два-три дня?

— Тоже верно. Значит, апельсиновый сок? Сколько банок?

— Хватит две, — ответила Мила. — А если не будет апельсинового сока, купи виноградный, хотя Юрка любит апельсиновый и совершенно не выносит виноградного.

— Я тоже, — сказал я. — Я тоже люблю апельсиновый и терпеть не могу виноградный. Приторный до ужаса!

— И Юрка говорит то же самое, — сказала Мила. Помолчала, добавила негромко: — У вас с ним вообще во многом схожие вкусы…

Я не обольщалась. Я знала, почему он захотел жениться на мне. Он любил другую женщину, а она неожиданно бросила его, и от тоски, от злости, от горькой своей обиды, а может быть, стремясь к некоему самоутверждению, он предложил мне однажды выйти за него замуж.

Мы были знакомы много лет, жили по соседству, на одной улице. Он был старше меня на три с половиной года, когда-то, когда я училась, скажем, в четвертом, а он в седьмом классе, это создавало значительную дистанцию между нами.

Но позднее, когда мне исполнилось двадцать три, а ему — двадцать шесть, мы сравнялись. Тем более, говорят, что женщины биологически всегда старше.

Правда, я не ощущала себя старше его. Напротив, он казался мне много старше, умнее, значительней, чем я.

Должно быть, так оно и было на самом деле.

Итак, мы окончили институты в разное время — он строительный, я — планово-экономический, мне минуло двадцать три, я работала в одной проектной организации, где мне платили сравнительно приличную зарплату, а он был старшим инженером строительного треста.

И как-то утром, в субботу, он явился ко мне.

Нам давно не приходилось видеться, а тут он вдруг пришел. Мой дядя Олег Георгиевич спросил:

— Как передать, кто ее спрашивает?

Он ответил:

— Скажите, что Пикаскин.

Дядя, привыкший никогда ничему не удивляться, вежливо переспросил:

— Простите, как? Пикаскин? Я вас правильно понял?

— Вполне, — ответил он. — Именно так. Пикаскин.

— Минуточку, — сказал дядя. — Подождите вот здесь, в прихожей.

Дядя, с которым я прожила бок о бок все свое детство и юность, отличался чисто старомодной галантностью.

Он подвинул гостю стул, зажег лампу и потом постучал в мою дверь. Я уже не спала, лежала в постели, читала прошлогодний номер журнала «Москва».

Дядя сказал:

— Извини, там тебя спрашивает некто с ужасно смешной фамилией.

— Что за фамилия? — нетерпеливо спросила я.

— Пикаскин, — ответил дядя. — Ну, не смешно ли, скажи на милость.

— Это же Марик, — сказала я. — Марик Симаков, помнишь, у которого воротничок рубашки был постоянно запачкан чернилами? Ты еще как-то заметил, что, наверное, он ходит куда-то на чернильный водопой…

— Марик Симаков? — повторил дядя. — Конечно же, я его хорошо помню. Он еще однажды заявил совершенно серьезно, что в последний раз ему пришлось улыбнуться в конце прошлого столетия. И как это я сразу его не узнал?

Дядя и сам улыбнулся, вспомнив сейчас ходившую среди нас всех в ту пору хохму Марика, а мне было не до улыбок, так стало жаль дядю: зрение его ухудшалось с каждым днем, ведь глаукома, все врачи утверждали в один голос, болезнь коварная и не любит стоять на одном месте…

Я мгновенно оделась, крикнула в глубь коридора:

— Марик, подожди немножко…

И очень быстро ополоснула себя в ванной холодной водой, горячая у нас была выключена уже второй месяц из-за ремонта труб.

Потом так же быстро причесалась, глядя в зеркало на свое чуть опухшее после сна лицо, на длинные свои ресницы и высокий, даже, как мне думалось, чересчур высокий и большой для женщины лоб.

Светлые мои волосы, слегка подкрашенные лиловыми чернилами, отчего они казались загадочного, темно-серебристого цвета, сразу же легли так, как полагается, на две стороны, сзади длиннее, чем спереди.

Я подумала: «Вроде бы я все-таки ничего…»

Потом вышла в коридор и позвала Марика на кухню, единственное место в нашей квартире, которое по утрам выглядело сравнительно прибранным.

Марик был длинный, очень худой, немного походил на артиста Николая Черкасова, когда он снимался в роли Паганеля в «Детях капитана Гранта».

В школе Марика прозвали Пикаскиным прежде всего потому, что он любил художника Пикассо, собирал репродукции его рисунков и потом всюду, где попало, рисовал голубя — на тетрадях, на школьной доске, на стене, на дверях и на тротуаре.

Он так «насобачился», что голубь у него получался мгновенно — жирный, с круглым горлом и широко распахнутыми крыльями.

Его мама, Алла Ивановна, говорила о нем:

— Марик очень впечатлительный мальчик и необычайно одаренный. Своей впечатлительностью и одаренностью он напоминает мне несколько Левитана, того самого, не диктора, а художника, друга Чехова, и немножко Фредерика Шопена…

Алла Ивановна с юности работала в различных библиотеках. Проводя там долгие часы, она перечитала, кажется, все книги, которые годами покоились на библиотечных полках. И набралась всякого рода знаний по самым различным отраслям науки, техники и искусства. Причем она любила щегольнуть своими познаниями, и случалось, что приводила она их решительно некстати.

Впрочем, это обстоятельство нисколько ее не смущало. Сына она назвала Марком в честь героя романа Гончарова «Обрыв».

Отца у Марика не было, умер несколько лет тому назад.

— У меня к тебе дело, — сказал Марик.

— Валяй, Пикаскин, — сказала я.

Он вынул из кармана что-то бережно завернутое в папиросную бумагу, развернул бумагу, и я увидела фотографию.

— Это она и есть, — сказал Пикаскин.

— Кто она? — спросила я.

— Та, кого я люблю.

— Ну и люби себе на здоровье, только объясни, я-то при чем?

— Ты должна помочь мне.

Когда мы учились в своих институтах, я на первом, а он на предпоследнем курсе, мы с ним всегда встречались по соседству, обменивались книгами; мы оба любили детективы, у моего дяди в ту пору было еще превосходное зрение, Марик доставал ему английские и французские детективы, и дядя, великолепно знавший языки, с ходу переводил детективы на русский, а я перепечатывала на старенькой пишущей машинке «ремингтон» четыре экземпляра. Потом Марик сам переплетал все эти листочки в твердые красные обложки. Один экземпляр он давал мне, и у меня таким образом собралась неплохая библиотека детективов — Агата Кристи, Чийз, Эдгар Уоллес, Эллери Квин, Стаут и, разумеется, Сименон.