И еще книги каких-то никому не известных авторов.
Дружила ли я с Мариком? Не знаю, можно ли назвать наши отношения дружбой?
Он всегда относился ко мне, словно к маленькой, не слишком для него интересной, был в общем-то хотя и благожелательно настроен, но глубоко равнодушен ко мне и уж, само собой, не подозревал о том, что я влюбилась в него, еще учась в седьмом классе.
И, как мне думалось позднее, хотя и случались за эти годы различные увлечения, я буду любить его и останусь ему верна всю свою последующую жизнь.
— Чем же я должна помочь тебе? — спросила я.
— Завтра я приведу Таю к нам, — сказал он. — Ты тоже приходи. Для амортизации.
С фотографии на меня смотрело узкое девичье лицо с неистовым, четко очерченным ртом.
Рот был именно неистов, большой, жадный, должно быть, очень яркий. Больше, пожалуй, ничего особенно выдающегося и запоминающегося в этом лице не было. А может быть, мне просто не хотелось искать в нем еще что-то привлекательное?..
Я глядела на слабо намеченные брови, на щеки, чуть впалые, наверное, бледные, и думала с удовольствием: «Рядовой товарищ, ничего особенного!»
— Так как, придешь? — спросил Пикаскин.
— В котором часу?
— К пяти.
— Приду.
— Только не подведи, — сказал он. — Я на тебя надеюсь.
— А я тебя когда-нибудь подводила?
Он улыбнулся.
— Нет, еще не подводила, но ты же знаешь мою маму, более пристрастного человека на всей нашей планете не отыщешь. Вбила себе в голову, что Тая мне не подходит.
— Она с нею знакома?
— Видела один только раз. Я взял ей билет в кино, а сам пошел с Таей. Сидели мы в разных рядах, а мама после сказала, что Тая мне абсолютно и решительно не подходит, что это совершенно не то, что мне нужно. И что она заранее предвидит несчастную мою участь, подобную участи Осипа Дымова, ты же знаешь ее…
— Знаю, — сказала я. — Наверно, Алла Ивановна тут же процитировала небольшой отрывок из «Попрыгуньи»?
— Примерно, — согласился он. — На этот раз из Толстого, привела в пример статью из «Круга чтения». Кстати, о книгах, нет ли какого-нибудь вкусного детективчика?
— Могу дать журналы «Искатель» за позапрошлый год. Иногда там бывают неплохие детективы.
— Читай их сама, — от души посоветовал он. Поднялся, протянул мне свою длинную руку.
— Значит, приходи…
Улыбнулся, слегка кривя рот, и опять я подумала: «Как же он походит на Черкасова в роли Жака Паганеля!»
На следующий день я пришла к нему, как и договорились, без четверти пять и застала дома одну лишь Аллу Ивановну.
Она накрывала стол к обеду, расставляла тарелки, кладя их друг на друга, глубокую, потом мелкую, потом еще мельче, закусочную.
Она вынимала из серванта солонку, горчичницу, судок с уксусом, два хрустальных флакончика с металлическими пробками, памятные мне с детства, и при этом плакала, слезы текли из ее глаз и, повисев какое-то время на кончике носа, падали на белую, ломкую скатерть…
Увидев меня, Алла Ивановна стремительно вытерла глаза крахмальной салфеткой, оказавшейся под рукой, чересчур радостно улыбнулась и воскликнула:
— Очень рада, конечно, только прошу, не подходи близко к столу!
Немыслимо давно это было: как-то я пришла к Пикаскину и через три минуты, не больше, нечаянно разбила стоявшую на столе фаянсовую рюмку для яиц.
Однако этого было мало, потому что в следующий раз, придя к ним, я задела рукой старинную вазочку для цветов — фарфоровая, вся, словно бы сплетенная из розовых кружев, она была прелестна, и так жаль было глядеть на мелкие осколки разбитых вдребезги фарфоровых кружев…
Алла Ивановна не ругала меня тогда, только сказала, что я типичный Епиходов из «Вишневого сада» Чехова, но, как видно, запомнила мою неуклюжесть на долгие годы.
Склонив голову набок, она любовалась своей и в самом деле неподдельно старинной посудой, расставленной на белой, без единой складочки скатерти. На губах ее порхала довольная улыбка, если бы я не увидела случайно слез на кончике ее носа, я бы не поверила, что она совсем недавно, минут пять тому назад, плакала, накрывая на стол.
У нее были рассеянные светло-голубые глаза, плохо прокрашенные волосы, неправильного пегого цвета; подобно Марику, она была худой, длинноногой, длиннорукой, и так же, как у него, у нее чуть кривился рот при разговоре.
Глядя на меня отсутствующими своими глазами (наверно, в этот момент она думала о чем-то другом), Алла Ивановна спросила:
— Ты к Марику?
— Да, мы сговорились встретиться, — сказала я.
— Его нет, он скоро будет.
— Тогда я подожду, — ответила я. — Можно?
— Можно, — разрешила Алла Ивановна. — Только, пожалуйста, отойди подальше от стола…
Она отправилась на кухню, а я кинула взгляд на противоположную стену и увидела картину. На картине красовался большой фиолетовый голубь с человеческим лицом — сумрачно сдвинутые брови, красивый рот, немного впалые щеки…
Я узнала Таю, чью фотографию показал мне Марик. Ту самую Таю, кого он любил.
Я невольно позавидовала: как же он, наверное, любит ее!
Когда я училась в десятом классе, мои соученики решили однажды, чтобы каждый откровенно, не таясь, написал, что он думает о самом себе, каким человеком себя считает и перечислить без утайки все свои достоинства и недостатки.
Я написала:
«Недостатки: разбросанна, упряма, злопамятна. Достоинства: любовь к животным, щедрость».
Может быть, какое-то свое достоинство я ненароком и пропустила, но, перечисляя недостатки, умышленно утаила один, потому что стыдилась его. Это была зависть.
Я понимала, это очень гадко — завидовать, но ничего не могла с собою поделать.
Я завидовала более красивым подругам, одноклассницам, имевшим хорошие отметки, соседям, у которых окна выходили на солнечную сторону…
А больше всего я завидовала Вере Красиковой. В нее был влюблен Стасик Кубацкий, наш всеми признанный поэт; Стасик писал стихи и посвящал их все до единого Вере.
Я безумно завидовала ей, потому что знала: никогда, ни от кого мне не дождаться, чтобы меня называли «далекой звездой голубой» и «сказкой моей незавершенной», чтобы мне были посвящены вот такие строчки:
Ты пламень и лед, ты море и небо,
И знай, где б я ни жил, где бы я ни был,
Не суждено мне никогда забыть о тебе,
О чудесной твоей красоте!
Эти строчки, несмотря на некоторое несовершенство размера и рифмы, часто звучали в моем мозгу; о, если бы кто-нибудь, когда-нибудь вздумал написать что-либо подобное обо мне?!.
Однако никому, даже дяде, воспитавшему меня, я бы не призналась в том, что одержима завистью, потому что я понимала, какое это гадкое, унизительное чувство.
Теперь я тоже завидовала неведомой до сих пор Тае за то, что ее любит Марик. Но я заранее готовилась не показать своей зависти, напротив, стремилась быть веселой, приветливой, по возможности обаятельной, чтобы комар носа не подточил, чтобы никто, ни Марик, ни Тая, ни Алла Ивановна не догадались, что я завидую.
Они пришли минут через двадцать, Марик и Тая.
В жизни Тая оказалась блистательной. На фотографии пропадал ослепительно яркий цвет ее лица, многообразие цветения красок: молочно-белой кожи, яркого румянца, темных бровей, прекрасного, выразительного и одновременно нежного рта…
Пикаскин, заметив, с каким нескрываемым восхищением я разглядываю Таю, должно быть, обрадовался.
Спросил, улыбаясь:
— Что, нравится?
— Еще бы! — ответила я и покраснела от досады, потому что вспомнила, как утром я глядела на себя в зеркало и любовалась собой. Да, любовалась! Но разве можно было меня хотя бы на минутку сравнить с Таей?
Дядя говорил:
— Зависть и мстительность присущи только низменным натурам.
Однако, сознавая, что зависть — чувство мерзкое, присущее только низменным натурам, я ничего не могла с собой поделать.
