Одна Аська ни капельки его не боялась и любила спорить с ним до исступления.

— Все никак не угомонишься, — сурово гудел старик, — опять нового лизогуба привела!

— И привела, а вам-то что? — задорно кидала Аська, блестя подмазанными глазами. — И спать, если захочу, оставлю!

— Бесстыдница, посмешище всего дома!

Не выдержав, старик поворачивался к ней спиной.

— Чтобы ты ко всем чертям провалилась вместе с твоим автобусом!

— Небось, — отвечала Аська, — небось не провалюсь. У меня мотор в машине стоящий, на шесть цилиндров, а вот у вас все контакты, как назло, давно поотсохли!

И смеялась, презрительно щуря глаза, и смотрела на старика победителем, а он клял ее самыми черными словами.

Перед войной у Аськи появился новый «знакомый друг».

Он удивил собой даже наших привычных ко всему жильцов. Был он уже немолод, изрядно некрасив: широкое рябое лицо, приплюснутый нос, маленькие, глубоко запавшие глаза. Ростом он был чуть повыше Аськи, нескладный, с длинными руками.

— Типичная обезьяна, — коротко определила Дуся Карандеева, жена старшего сына старика.

Он приходил обычно в одно и то же время, осторожно счищал грязь с ботинок о скребок на крыльце, тихо входил в коридор и деликатно стучал косточками пальцев об Аськину дверь, хотя та дверь и была постоянно открыта.

Аська звонко кричала:

— Заходьте, чего там!

А он ходил-ходил, да и совсем остался у Аськи. И его уже стали называть Аськиным мужем.

Аська изменилась на глазах. Еще недавно беззаботная, нехозяйственная, она теперь мчалась по магазинам, накупала полную кошелку продуктов. Она выучилась у Дуси Карандеевой лепить пельмени, а соседка со второго этажа Нина Львовна терпеливо показывала ей, как надо печь «хворост» и делать пирожные «безе». Но Аська была ученица не из способных, пельмени у нее получались огромные, рыхлые, а воздушные «безе», как правило, пригорали. Аська не огорчалась ни капельки.

— А мой муж и так слопает, — говорила она. — Муж у меня хороший, никогда против меня и словечка не скажет, я ему хоть головешку черную подам, все одно стерпит, потому как уважает меня ужасно…

Слово «муж», непривычное и новое для нее, она обсасывала, словно карамельку:

— Сейчас муж придет… У мужа нынче получка… Муж у меня не хуже, чем у других, а, напротив того, еще получше…

Весь наш дом знал с ее слов о том, как они познакомились.

Он садился в автобус в четверть восьмого, как раз в ее смену.

— Я гляну в зеркальце, а он уже тут как тут, стоит в салоне, с меня глаз не сводит…

Он влюбился в нее пламенной, как она выражалась, любовью, и она его тоже безумно полюбила.

Еще мы узнали о том, что он слесарь-наладчик, работает на «Красном пролетарии», в прошлом году у него умерла жена, осталась девочка шести лет с половиной, сейчас девочка гостит у бабушки в деревне.

Как-то он привел свою дочку к Аське. Они шли по улице — Аська, ее муж и между ними маленькая девочка, которую оба держали за руки.

Девочка старалась шагать в ногу с ними — бледное городское дитя с заспанным личиком. Аська же вся светилась гордостью, даже походка у нее стала другая — важная, размеренная.

Аська оказалась превосходной матерью, девочку одевала, словно куколку, перешивала ей свои платья и сияла, когда девочка называла ее мамой.

Каждое утро до работы она отводила ее в детский сад и вечером приводила из сада домой.

А разговоры с соседями вела теперь лишь об одном — о детях, о воспитании, о том, какое это трудное дело — вырастить настоящего человека!

Так вот, Аськин сарай был нашей обителью в непогожие дни. Мы сидели там на ящиках из-под помидоров, а дождь шумел во дворе, и было особенно уютно ощущать крышу над головой.

Однажды Витька раздобыл где-то старую, сломанную керосинку.

У Витьки были золотые руки, за что бы ни брался, все умел: исправить радиоприемник, сменить электропроводку, вставить стекло в раму, отциклевать пол, запаять кастрюлю, приделать дужку к ведру, даже подметки мог поставить, даже шить умел, как-то сшил моей кукле пальто из своей кепки, не пальто — картинка!

Витька провозился несколько дней, но своего добился — керосинка заработала. Он налил в нее керосин, и ровное, мягкое тепло разлилось по всему сараю.

Они все — Витька, и Семен, и Ростик — дружили со мной, хотя я была младше их, еще и потому, что меня никто не мог назвать плаксой, неженкой. Я никогда ни на кого ни за что не обижалась, не ябедничала. И потом, я верила всему, что они говорят, и всегда принимала участие в каждой их затее.

Но однажды они обидели меня всерьез.

Они ушли на Москву-реку кататься на лодке, а меня не взяли.

Это был удар, которого я никак не могла ожидать. Мы давно уже сговорились пойти вместе, и вот они отправились втроем, без меня…

На следующий день, встретив меня возле школы, Витька подошел ко мне как ни в чем не бывало, но я не стала с ним говорить, я стремглав побежала от него и, сколько он ни звал меня, не отозвалась.

— Катеринский, — кричал Витька, — Катющенко, Катериненко, постой!

Витька называл меня по-всякому, все остальные ребята звали обыкновенно — Катей или Катькой, а он переиначивал мое имя, как хотел: Катеринский, Кать-Катемирский, Катющенко, Катеровская…

Даже удивительно было, как это он мог придумывать такие разнообразные варианты одного и того же имени…

Они подстерегли меня, когда я шла из школы домой. Подстерегли все трое, окружили, забросали словами. Я маленькая, я не умею плавать. А вдруг бы лодка перевернулась, что тогда?

Перебивая один другого, они описывали, как опасна залитая дождем река, гремит гром, сверкают молнии, а на бушующих волнах качается утлая лодочка, готовая вот-вот пойти на дно…

И, хотя на улице стояла ясная, солнечная погода, ни о каких молниях и громе даже и подумать нельзя было, я поверила им. Я хотела поверить и поверила, и мир был восстановлен.

Вечером мы отправились в наш сарай. Все трое всячески подлизывались ко мне, усадили меня на самый удобный ящик, насыпали в подол семечек и кедровых орешков, и потом Витька сказал:

— Давайте выкурим трубку мира, чтобы больше никогда не ссориться!

Он вынул из кармана трубку, очень древнюю, с изгрызенным, дочерна обкуренным мундштуком, перетянутым стальным колечком.

— Дедова трубка, — сказал Витька, — ей, наверно, сто, а то и двести лет!

Он зажег спичкой табак в трубке, сильно затянулся несколько раз и передал трубку Семену. Семен покурил и передал Ростику, а от Ростика трубка перешла ко мне.

Я взяла в рот мундштук, но тут же вынула его. До сих пор помнится мне едкий, горький вкус табака, от которого сразу защипало язык.

— Все, — сказал Витька и спрятал трубку в карман. Он был очень бледный. И Ростик почему-то дышал с трудом, словно взбирался на высокую гору. Один Семен оставался, как всегда, спокойным.

Внезапно Ростик сорвался и выбежал из сарая.

— Что это с ним? — удивилась я.

— Ничего, слабак, — презрительно пробормотал Витька.

— Почему слабак?

Витька не ответил мне. Я увидела, как пот выступил на его лице, щеки покрылись мертвенной синевой, он зажал рот руками и тоже выбежал вон.

— Не слабак, а дело табак, — усмехнулся Семен.

На следующий день Витька принес толстую кисточку, тюбик с зеленой краской и нарисовал на двери Аськиного сарая большую пузатую трубку, похожую на валенок. Очевидно, чтобы всем было ясно — это трубка и ничто другое, он написал внизу крупными буквами: «Трубка мира».

— Так теперь будет называться наш сарай.

— А почему у тебя трубка зеленая? — спросила я.

Витька с виноватым видом оглядел свои пальцы, ставшие изумрудно-салатными, цвета молодой травы.

— Не было другой краски.

— Ладно, — сказала я, — пусть она будет зеленая. Только курить больше не будем. Ладно?

— Там будет видно, — помедлив, ответил Витька.

Он не курил больше никогда, даже став взрослым.