Мы остановились возле нашего двора.

Он взял мое лицо в ладони, потерся носом о мой нос.

— А теперь стой тихо, помолчи. Я хочу запомнить тебя…

Он долго, пристально смотрел на меня. И я смотрела на него, на его знакомое до последней черточки маленькое лицо с густыми бровями и толстым, немного вздернутым носом. Я тоже хотела запомнить все-все: большие очки, добрые губы, нижняя губа толще верхней, между зубами щербинка, почти незаметная…

Рано утром, солнце еще едва взошло, он свистнул мне, и я выбежала во двор.

Он стоял вместе с Семеном. За плечами у них были рюкзаки. Казалось, оба собрались в туристский поход.

Немного поодаль стоял Витькин отец. Возле него большая собака, недавно вылеченная им. Он казался веселым, слишком веселым для этого утра.

— Погода сегодня просто замечательная, — сказал он и улыбнулся.

— Да, — сказала я. — Очень тепло.

Витька обернулся к нему:

— Папа, ты иди к военкомату, там подождешь…

— Мои тоже уже там, наверно, — сказал Семен.

— Хорошо, Витенька, — согласился отец. — Конечно, я пойду. Я подожду тебя, у меня времени хватит…

Я проводила его взглядом, и Витька долго смотрел ему вслед.

Я сказала Витьке:

— Я буду часто приходить к нему…

Мы дошли до Калужской площади, остановились на скверике в середине площади.

— Дальше не надо, — сказал Витька.

Утро было теплым и тихим. В небе светило отдохнувшее за ночь солнце, пахло свежей, омытой ночным дождем листвой.

Все было как до войны, и только окна домов все в белых полосках, наклеенных крест-накрест, только мешки с песком, подпиравшие витрины, да развешанные повсюду плакаты «Родина-мать зовет!», да безостановочно звучавшие из громкоговорителя военные марши — все это говорило о войне, о самой настоящей, неподдельной, всамделишной…

Я вынула из кармана карточку и дала ее Витьке. Это была старая, но единственно приличная фотография, я снималась, когда мне было двенадцать лет. На оборотной стороне я написала:

Витька долго смотрел на карточку. И Семен смотрел на нее.

— Как хочешь, а ты мало изменилась с тех пор, — сказал Семен.

— С чего ей меняться? — спросил Витька.

Я пожала руку сперва Витьке, потом Семену. Семен пошел вперед не оглядываясь. Витька сказал:

— Будь здорова, Катя…

Он редко, очень редко называл меня вот так вот, по имени. И это простое, обычное мое имя, произнесенное им, вдруг как бы ударило меня в сердце. Словно только сейчас, в эту минуту, я по-настоящему осознала всю необратимую реальность прощания, я как бы очнулась от забытья и разом с головой окунулась в острое чувство разлуки с ним.

Он обнял меня.

— Ну, чего ты, малыш? Все будет хорошо, вот увидишь, все будет очень хорошо, даже лучше, чем ты ожидаешь…

Он оставался верен себе. Как и когда-то, в детстве, он хотел убедить меня, чтобы я поверила: все будет отлично. Все как есть.

— И они были счастливы, и жили долго, и умерли в один день…

Витька прижал мою щеку к своей щеке. Щека его была горячей, шершавой, — должно быть, побрился на скорую руку.

— Да, они были счастливы, разве не так?..

…День кончился, но вечер словно бы все еще медлил спуститься на землю. Я присела на доски, обхватила руками колени. Что, если бы ожили все слова, сказанные здесь за все годы?

Когда-то я призналась Витьке, что мне кажется, ни одно слово не пропадает, оно остается где-то рядом с нами, и вот когда-нибудь слова оттают и прольются дождем, то-то будет шуму, треску, грохоту!

Витька, к моему удивлению, не посмеялся надо мной. Он сказал:

— Знаешь, а я тоже об этом думал. Это, по-моему, еще не открытый закон, может, его еще откроют, что-то вроде сохранения или перехода энергии, или еще там как-то…

И он стал сочинять. Он говорил о том, что в один прекрасный день слова могут внезапно обрушиться на головы людей, и тогда каждый увидит, как много злого, ненужного, лишнего наговорил он за всю жизнь, и каждый пообещает обращаться со словами так же осторожно, как с порохом или сильнодействующим ядом, и не выпускать их без толку.

— И повсюду будут висеть плакаты, — добавил Витька: — «Осторожнее со словом!» Или что-то вроде: «Думай прежде, чем скажешь слово!» Или: «Словом можно убить наповал. Помни об этом!»

Я закрыла глаза. В эту минуту в ушах моих вдруг зазвучал голос… нет, не голос — пронзительный крик.

В тот день, когда я проводила Витьку и Семена, уже подходя к дому, я услышала истошный крик.

Кричала женщина, кричала с причитаниями, с воем, захлебываясь от слез.

Я вбежала во двор и увидела Аську. Она лежала на крыльце, билась головой о деревянные, изъеденные временем ступени и не переставая причитала:

— Ой, да на кого ж ты меня покинул, соколик мой лазоревый! Ой, да как же это я буду без тебя в пуховую постельку ложиться, шелковым одеялом покрываться! Да как же это ты задумал оставить меня, ясочка мой изумрудный!..

А вокруг стояли наши соседи, молча глядели на Аську.

Потом старик Карандеев выглянул на крыльцо, брезгливо бросил:

— Поднимите ее с пола…

И снова ушел к себе.

Женщины бросились поднимать Аську, но она вцепилась руками в ступени, не оторвать, и кричала еще громче, еще исступленнее…

Тогда из комнаты Карандеевых вышла Дуся, держа за руку Алю. Она подошла к Аське, громко спросила:

— Ты что, хочешь, чтобы девка у тебя припадочной выросла?

И вдруг Аська мгновенно замолкла, словно у нее пропал голос. Живо вскочила на ноги, бросилась к Але, прижала ее к себе.

Аля посмотрела на Аськино распухшее от слез лицо и заплакала.

— Не буду, — быстро заговорила Аська. — Не буду, кровиночка моя, никогда больше не буду, только ты не плачь! Мама уже не плачет, видишь? И ты не плачь…

Она взяла Алю на руки и скрылась в своей комнате.

— Страдает, — тихо вымолвила Дуся, опасливо оглянувшись на свои окна. — Она с ним ни разу еще не расставалась…

Старик Карандеев опять вышел на крыльцо. Был он, как всегда, сердит, смотрел исподлобья, хмуря жесткие брови.

— «Страдает»! — передразнил он Дусю. — У нее их, кобелей этих, до черта перебывало. Гляди-ка, завтра уж нового приведет…

Нина Львовна передернула плечами.

— Как это вы можете так говорить? — возмущенно спросила она. — Завтра! Только что проводила мужа на фронт!

— Завтра, — непримиримо повторил старик. — От силы через два дня. А ты, — он двинул бровью Дусе, — иди домой, дома делов по горло…

— Сейчас, папа, — послушно сказала Дуся и юркнула в свою дверь.

Он пожевал губами, сказал как бы про себя:

— Пуховая постелька… Там небось отродясь целой простыни не было…

До сих пор, вспоминая первые месяцы войны, я всегда отчетливо вижу то ясное, незамутненное утро лета, свежие листья деревьев на сквере в середине Калужской площади, Витькины очки, блестевшие на солнце.

Я снова вижу его руки на моих плечах, небольшие, с тонкими умелыми пальцами, и волосы, упавшие на лоб, — почему-то они пахли новым, незнакомым мне запахом, похожим на запах вялых листьев, — и щербинку между зубами я вижу и еще чувствую почти физически ощутимо, как он потерся своим толстым носом о мой нос.

И Семена я вижу вместе с Витькой, они быстро удаляются от меня, вот они завернули за угол и пропали, и нет их, нет…

И снова слышатся мне марши, которые транслируют уличные громкоговорители, оглушительно победные, чересчур радостные марши; они настойчиво звучат над городом, над притихшими домами, но их перебивает истошный Аськин крик, и опять мне представляется Аськино распухшее лицо и Аля, стоящая рядом…

Это была на редкость спокойная девочка. Аська убегала на работу, а она сидела на крыльце, что-то тихо мастерила из щепок и тряпичных лоскутков. Кто бы ни прошел мимо, обязательно спрашивал у нее, что она делает.

— Я водитель, — отвечала Аля. — А это у меня автобус с пассажирами.