Когда-то мама говорила:
— Мы, женщины нашей семьи, и я, и бабка, и прабабка, все мы одинаковы в одном: умеем сильно, всей душой привязаться к любимому и даже, если нужно, пожертвовать ради него жизнью. Но, если что-то не по нас, что-то не нравится, отталкивает, то можем резко и мгновенно разорвать самые крепкие связи.
Я знала, что бабка, мать моей мамы, некогда ушла от мужа. Само собой, в те годы, в начале века, это было, как мы теперь выражаемся, своего рода ЧП.
Муж бабки служил чиновником особых поручений при пензенском губернаторе, кажется, был вполне респектабельный господин во всех отношениях.
Что-то произошло, а что — мама запамятовала или не хотела почему-то мне рассказать, и бабка однажды ночью, крадучись, ушла из его дома, потом уехала в Москву, устроилась жить у подруги, подруга же достала ей кое-какие уроки.
Потом она встретила студента, тоже, подобно ей, обучавшего наукам отпрысков купеческих семей, они полюбили друг друга и поженились гражданским браком, ибо бабка все еще числилась женой чиновника особых поручений, с которым была повенчана в церкви.
Бабка с дедом прожили вместе почти сорок лет, умерли в течение одного месяца, она раньше, он на две недели позднее. Мама утверждала, что такое счастье дается двум любящим далеко не часто — умереть почти в одно и то же время.
А они крепко любили друг друга: мама моя родилась в конце тридцатых годов, первая подшучивала над собой:
— Я должна непременно быть счастливой, ведь я — незаконнорожденная!
Потому что и в самом деле ее родители так и остались до конца дней невенчанными.
Я считала маму счастливой прежде всего благодаря покладистому характеру папы. Он был как воск или, скорее, как сливочное масло, мажь его на что хочешь…
Нет, у Валентина характер был далеко не шелковый. Это я поняла давно, но старалась мириться со всем тем, что мне не нравилось в нем, мама учила меня, что людей следует принимать с их достоинствами и недостатками.
В середине августа стало известно: Валентин зачислен в МИМО.
По-моему, я радовалась даже сильнее, чем он. Он снисходительно принимал мои восторги, словно ждал, что иначе не может быть.
И тогда-то, за две недели до начала занятий, и случилась наша первая размолвка.
Я пришла к нему вечером, в субботу.
Мы собирались пойти в кино смотреть французский фильм «Очевидные доказательства».
Валентин побрился, принял душ, надел белую рубашку к синий блайзер с блестящими пуговицами.
Причесывая влажные после душа волосы перед зеркалом и внимательно разглядывая себя в зеркале, спросил:
— А я вроде бы смотрюсь, как считаешь?
Я сказала:
— Не выношу, когда мужчины пристально смотрят на себя в зеркало.
Он с улыбкой обернулся ко мне.
— Значит, по-твоему, мужчина не должен смотреть в зеркало, бриться, мыться, а обязан ходить черт знает в каком виде?
— К чему преувеличения? — спросила я. — Можно глянуть в зеркало, но не любоваться собой подолгу, побриться, но не гладить себя по щекам и не говорить, что я вроде бы смотрюсь!
Он нахмурился, пробормотал:
— Вот злюка!
И тут же улыбнулся, широко, чтобы подчеркнуть, что он шутит, что назвал меня злюкой так, ради красного словца…
Мы уже собирались уходить, когда я увидела: на столе возле окошка висит не очень длинная коса, темно-русая, туго заплетенная.
— Это еще что такое? — спросила я.
Он спокойно ответил:
— Долгая история.
— А ты расскажи, — попросила я.
Он спросил:
— Ты хочешь, чтобы я рассказал историю этой косы?
— Конечно, хочу, иначе бы не просила.
— Тогда слушай, — начал он, сев на тахту. — Была одна девушка, вернее, она существует и по сей день. Она меня любит. Очень любит, — повторил он, вынимая из кармана блайзера пачку сигарет «Столичные».
Я слушала, не перебивая. Он закурил сигарету.
— А я ее, к сожалению, не любил. — Почему? — не выдержала я.
— Потому, что люблю другую, — тебя! Довольна?
Я промолчала, он продолжал:
— У нас с ней было горячее и непростое объяснение.
— Когда?
— Давно. Еще до Нового года. Я ей все высказал, объяснил, что между нами все кончено, что я ничего не могу с собой поделать, но не могу ее любить.
— А она что же?
— Она спросила: «Это окончательно? Навсегда и навеки?» Я ей сказал: «Да, навсегда». Она сказала, что, несмотря ни на что, любит меня безумно и никогда не перестанет любить. Я не поверил, я сказал, что вообще не верю в любовь. Но это я так, для вида сказал, — он тут же поправился. — Ты же понимаешь, сбрехнул, чтобы она отстала, надо же как-то ее убедить! Я говорю ей, что никому не верю, ни ей, что она меня любит, ни в любовь вообще.
Потом он продолжал дальше:
— Тут она меня спросила, что надо сделать, чтобы я ей поверил? Она все сделает, только бы я ей поверил. И — можешь себе представить…
Он засмеялся.
— Я возьми и скажи: «Слабо отрезать свою косу? Если любишь — отрежь!» А коса у нее преотличная, не правда ли? И что же? Я не успел оглянуться, как она схватила ножницы со стола и чик — отрезала свою прекрасную косу.
— Сразу не могла, — сказала я.
— Как, сразу? — переспросил он, но тут же понял. — Она, конечно, немного покромсала ее, коса толстая, ножницы, хотя и острые, я их недавно наточил, не берут косу, но все-таки в конце концов отрезала.
— И ты все время смотрел, как она отрезала свою косу? — спросила я.
Он пожал плечами.
— Что я мог сделать? Если бы ты знала, какая она решительная и резкая!
— Не хочу знать, — пробормотала я.
Мысленно представила себе, как эта девушка, которая любит его, одной рукой держит косу, а другой — ножницы. И старается отрезать косу, а туго заплетенные волосы не поддаются никак…
— И потом в конце концов она отрезала косу?
— Как видишь.
— И подала тебе ее из рук в руки?
Он ответил не сразу:
— Она швырнула мне косу в лицо.
Я захлопала в ладоши.
— И немедленно ушла? Да? Даже не поглядела на тебя и ушла?
Он спросил удивленно:
— А ты откуда знаешь?
Я засмеялась.
— Что за молодчина! Я бы тоже так сделала! Швырнула бы тебе косу и убежала. И черт с тобой.
Он недовольно поморщился.
— Что за вульгарные выражения? Тая, я от тебя такого не ждал!
А я смеялась, смеялась, не могла остановиться.
Мы так и не попали в кино, на французский фильм.
Потому что я ушла домой. Вволю посмеялась и ушла. Выбежала в коридор, хлопнула дверью, сбежала по лестнице вниз. Только меня и видели…
Он не являлся несколько дней, и я, само собой, не приходила к нему. Мы не перезванивались, как обычно, по нескольку раз в день. Хотя, разумеется, я скучала. Я привязалась к нему. И ловила себя не раз на том, что тоскую и жду его, кидаюсь на каждый звонок, а он все не звонит, не приходит…
И я дала себе слово, что ни за что не позвоню первой.
В конце концов он явился ко мне с повинной. Сказал:
— Давай, старуха, помиримся, в самом деле, куда мы денемся друг от дружки?
И я сдалась. Мне и самой до смерти хотелось помириться с ним. И сразу псе стало на свое место. И во мне все успокоилось, притихло.
Но, как бы там ни было, когда я вспоминала о косе, висевшей в его комнате, на стене, становилось как-то не по себе. Словно проглотила длинный гвоздь и он колом стоит в горле, ни туда, ни сюда…
Потом постепенно все стерлось, забылось.
Он начал учиться на первом курсе и поначалу был в восторге. Признавался:
— Там до того интересно…
Все время грозился привести меня к ним на вечер. По его словам, у них в институте проводятся различные вечера, там собирается интересная публика — студенты, преподаватели, дипломаты, все, как один, остроумны, злы, пальца в рот не клади, все жизнерадостны и веселы. Современные, одним словом…
Однажды, это было вскоре после студенческих каникул, я пришла к нему домой. Еще утром он позвонил, сказал, что нездоров, даже не пошел в институт, просил навестить его, потому что тоскливо и как-то ужасно одиноко на душе.
