В ту пору мои родители получили новую квартиру на Котельнической набережной, неподалеку от высотного здания.

Мы переехали из коммуналки на Сретенском бульваре, в которой я родилась и выросла, в отдельную квартиру, впервые в жизни у меня появилась своя комната.

Это было непривычно для меня — я могла в любое время, в любой час закрыть дверь, запереть ее на ключ, остаться одной и делать все, что мне угодно: читать, или дремать, или слушать музыку, или думать о чем-либо…

И никто, ни одна душа не могла помешать мне.

Думала я тогда чаще всего о Валентине Здрокове, он учился в одиннадцатом классе, был моложе меня на два года и работал заместителем администратора в одном творческом клубе.

Работа у него была, как говорится, непыльная. Надо было уметь разговаривать с многочисленными посетителями, выписывать пропуска, вежливо командовать тремя контролерами и четырьмя дежурными.

Он превосходно справлялся со своими обязанностями — был обходителен, вежлив, очень хорошо воспитан, хотя его мать уделяла ему немного внимания, она была микробиолог, с утра до вечера работала в своем институте, где заведовала лабораторией, часто ездила в научные командировки, зарабатывала довольно много, но, будучи безалаберной и решительно бесхозяйственной, никогда не знала о том, сколько у нее денег, хватит ли прожить до следующей ее получки.

Зато Валентин знал, сколько у них денег и хватит ли им прожить.

Финансами он распоряжался умело, потому что, как я поняла по некоторым деталям, был в достаточной мере скареден, но старался скрыть свою скаредность и очень любил играть роль широкого бесхитростного парняги с душой нараспашку, которому ничего не жаль.

«Гуляй, Вася, деньги подешевели», — была его любимая поговорка, а на самом деле деньги для него вовсе не были дешевы, он знал им цену и умел считать каждый рубль.

Все это я поняла много позднее, а в ту пору он понравился мне: красив, остроумен, как будто бы не злой.

Правда, немного сентиментален, я заключила это потому, что он частенько плакал или в кино на просмотре душещипательного индийского фильма, или когда смотрел по телевизору трогательный спектакль.

Он рассказывал мне о том, что его отец разошелся с мамой, когда ему, Валентину, было пять лет, и при этом плакал, говоря, что ему до сих пор не хватает отца. Плакал он от жалости к самому себе.

Его мать считала, что он прежде всего прирожденный актер, по ее мнению, его актерские наклонности были незаурядны, он умел, что называется, вживаться в ту роль, которая представлялась ему наиболее для него интересной, то он притворялся рубахой-парнем, то этаким серьезным и упорным тружеником, не помышляющим ни о чем больше, как об учебе, то легкомысленным и веселым общим любимцем.

Следует отдать должное, в каждой роли он был по-своему искренен, каждой отдавался полностью, всей душой.

Но главное — он очень любил себя. И умел превосходно устраиваться. Мне еще ни разу не встретился человек, который умел бы так же уютно, с комфортом, по-хозяйски устраиваться в жизни, как Валентин.

Он знал, с кем стоит поболтать о пустяках, а кого подробнее расспросить о здоровье и самочувствии, кому достать последнюю книжную новинку, с кем пойти на хоккейный матч, кого пригласить в консерваторию, на концерт органной музыки, а кого в творческий клуб, на капустник.

Его непосредственность, природная веселость, наконец, врожденное обаяние служили ему верную службу, и он попадал в яблочко, кажется, еще ни разу не ошибся.

В одиннадцатый класс школы рабочей молодежи он перешел из десятилетки по зрелом размышлении, перво-наперво директором здесь был отец приятеля детства, с которым некогда вместе ходили в детский сад, стало быть, можно было надеяться, что отец приятеля поможет получить приличный аттестат, который предопределит дальнейшее восхождение — поможет поступить в вуз, потом, в отличие от нормальной школы, здесь было три свободных дня, можно было, как он говорил, заняться отхожим промыслом.

Он был трудолюбив, этого от него не отнимешь, целеустремлен и очень хотел поскорее встать на собственные ноги.

Ему помогли стать заместителем администратора творческого клуба, зарплата была небольшая, но он сумел завязать много полезных, нужных знакомств, кроме того, жил вместе с матерью на ее зарплату, свой заработок почти полностью откладывал на сберкнижку, копил деньги, чтобы купить автомашину.

Мы встречались с ним около года.

Право, не пойму, был ли он по-настоящему увлечен мною или ловко, умело играл, сумев, по своему обыкновению, вжиться в нужную для него роль.

Моя мама утверждала:

— Конечно, он был влюблен в тебя, как же иначе?

По мнению мамы, в меня невозможно не влюбиться, я не обвиняла ее, такова сила материнской слепоты.

Валентин, кроме того, ей нравился, ведь он обладал этим редким свойством — обаять любого, кого только пожелает, особенно пожилых дам.

Признавался мне со смехом:

— Я действую безошибочно на присущий им инстинкт материнства и еще на слезодавильную железу.

Он смеялся, а я злилась на него и говорила, что цинизм иссушает душу хуже ветра-суховея, который дует в степях Приазовья.

Однако я и цинизм прощала ему. Прощала известное потребительство, даже его лицемерие. Мне казалось, это все наносное, пройдет со временем, в конце концов кто же без недостатков?

Я верила, что так оно и есть. Потому что хотела верить.

И он понимал, что я хочу верить. У него все, как есть, было математически точно выверено и взвешено.

Теперь, когда прошло уже какое-то время с той поры, я поняла все то, что следовало тогда понять.

Перед окончанием им школы я сумела переговорить со всеми моими коллегами и членами педсовета.

К нему отнеслись снисходительно, хотя, надо отдать должное, он занимался день и ночь и в конце концов получил приличный аттестат. Дальнейшее уже зависело только от него — сдать экзамены в институт международных отношений.

Он сказал мне:

— Я должен во что бы то ни стало поступить! У меня больше нет времени!

— Почему нет? — спросила я.

— Потому… что, если провалюсь, меня забреют в армию.

— Ну и что с того? — сказала я. — У меня двоюродный брат служил два года в армии, вернулся поздоровевшим, крепким и прошлой осенью снова поступил в свой институт, в тот, в который хотел поступить…

Валентин без улыбки, пристально оглядел меня.

— Ты что, — спросил он, — ты это серьезно?

— Вполне серьезно, — ответила я.

— В таком случае, — сказал он, — ты до ужаса простая.

— В каком смысле простая? — спросила я.

— В любом. Простая, как мычанье.

Я хотела было обидеться, но передумала, хотя слова его все-таки запали мне в душу. Стало быть, я простая, как мычанье?

Допустим. А какой же сложности он? Второй, третьей или какой-то сверхскоростной, не поддающейся счету?

Потом все забылось, и эти его слова и моя невысказанная обида, началась страда сдачи экзаменов.

Валентин по целым дням сидел в библиотеке, читал всевозможные учебники и пособия.

Я приходила к нему через день, «натаскивала» его по немецкому, в МИМО, я знала, особое внимание уделяют знанию иностранных языков.

Кроме меня к нему приходил приятель его матери, педагог русского языка и литературы, и он писал диктанты под его диктовку и раз от раза делал все меньше ошибок.

Как и большинство мужчин, он не отличался способностями к языку, и мне приходилось подолгу биться, чтобы он усвоил согласования времен, запомнил спряжения глаголов немецкой грамматики — одной из самых сложных грамматик в мире.

Мама и папа ругали меня за то, что я так бездарно провожу каникулы. Мама говорила грустно:

— Ты же решительно не отдыхаешь…

Ей вторил папа:

— Как же ты будешь работать целый год, если совсем не отдохнула?

Я отвечала беспечно:

— У меня будут еще зимние и весенние каникулы. Как-нибудь перебьюсь…

Мне очень хотелось, чтобы Валентин стал студентом МИМО.