Движение монтанизма, известного также под названием катафригианской ереси, представляется в двух видах; с одной стороны, это — секта, основанная сильной личностью, фанатиком, который испытывал какой-то особый внутренний свет и утверждал (или ему такое утверждение приписывали), что его вдохновлял возвещенный в евангелии Параклит (дух-утешитель); с другой стороны, то была общая реакция против церковного бюрократизма, нечто вроде квакерства эпохи реформации.

Монтанизм отстаивал все наиболее крайние тенденции ранней церкви--предсказание близости кончины мира, неприличие брака и деторождения в виду близкой катастрофы, умножение постов, абсолютное осуждение вторых браков, отказ от земных радостей вообще. Христос, — говорил Монтан, — отменил те уступки, какие были сделаны Моисеем, а через Монтана, как Параклита, он уничтожил и поблажки, данные Павлом. Иудаизм был детством истинной религии, эпоха евангелий — ее юностью, и только под властью святого духа она достигла зрелости (эта идея возродилась тысячу лет спустя в католической Европе). До Христа было царство жестокосердия, до Параклита было господство слабости плоти.

Особым штрихом в монтанизме — а он получил широкое распространение и увлек впоследствии Тертуллиана, одно время противившегося ему — было соучастие в деятельности основателя двух богатых знатных женщин, Максимиллы и Присциллы, поддерживавших движение своими пожертвованиями. Интересно отметить, что этот особый отпрыск аскетизма вырос как раз в Фригии — области, которая в языческой древности всегда была связана с чувственными и оргиастическими культами. По-видимому, век нравственной расслабленности естественно привел к нервной реакции. Во всяком случае, в аскетической полемике Тертуллиана, ставшего типичным монтанистом, чувствуется невроз.

Монтанизм, принято говорить, имел «все, кроме победы»; в то время победа действительно была для него невозможна. Победа монтанизма, лишив христизм всех привлекательных для народа черт, означала бы приостановление роста христизма и превращение его в осужденную на гибель только государственную церковь; но в деле укрепления христианства были замешаны слишком серьезные интересы, чтобы можно было позволить себе отказ от популярности религии в массах.

Движение монтанизма можно с некоторой вольностью сравнить с выделением в наше время более строгих групп из ставших более снисходительными сект методистов и кальвинистов: добровольный ригоризм всегда неизбежно будет в меньшинстве. Церковная община, категорически отказавшаяся оставить в своих рядах или вновь принять человека, совершившего большой грех или поколебавшегося во время гонений (при этом говорили, что такого грешника может спасти милосердие божие, но ему не должно быть прощено от людей), была заранее осуждена на то, чтобы оставаться на втором плане.

Но, призывая к идеалу святости, которого средний христианин не решался отклонить, монтанизм оказал сильное влияние на официальную церковь; особенное значение имели сочинения такого выдающегося полемиста, как Тертуллиан, упрекавший христиан в том, что в вопросах целомудрия и единобрачия они стоят ниже даже многих язычников. Официальная церковь, конечно, не могла коренным образом перемениться под влиянием монтанизма, но извлекла отсюда урок о необходимости, по крайней мере, номинального безбрачия духовенства. Таким образом, каждая более или менее заметная так называемая «ересь» оставила свой отпечаток на церкви.

Движения Маркиона и Монтана лучше всего показывают, какое значение в то время имела для сохранения секты с ее разного рода священными книгами сила организованности. Еретики использовали урок, который первые христисты дали иудаизму, и в свою очередь показали, что если организованный иезуизм мог преуспевать на ниве язычества вне иудаизма, то и новые христианские секты могут жить вне ортодоксальной церкви, раз уже их заставляли от нее отделяться.

Монтанизм, как и маркионизм, просуществовал века и был, наконец, подавлен, по-видимому, только прямым насилием со стороны христианских императоров, которые, пользуясь орудием церкви, имели в своем распоряжении гораздо более действительные средства для гонений, чем язычники. Развитие этих ересей и, еще больше, успех выступившего позднее манихейства, применившего, как мы увидим дальше, еще лучшие методы организации, устраняют все трудности к тому, чтобы объяснить рост христианства чисто естественными причинами. При наличии немногих существенных условий создание секты было делом простым и легким.

Монтанизм, а после него манихейство претерпели гораздо больше гонений со стороны и христиан и язычников, чем когда-либо испытали христиане; и даже при преследованиях со стороны утвердившейся церкви только непопулярность по существу идеалов монтанизма дала возможность подавить его, как секту. Манихейство, как мы увидим впоследствии, оказалось почти неодолимым даже тогда, когда политические перемены дали церкви такую силу организации и понуждения, какая при других условиях не могла никогда создаться.

Словом, к концу III века церковь в силу внутренних условий быстро приближалась к распаду на новые непримиримые между собой организации.

Если не считать заимствованной у иудаизма привычки к дискуссиям по вопросам учения, содержание христианства III века преимущественно заключалось в обрядах и церемониях, как и у любого языческого культа. Храмы, построенные для отправления культа, еще редкие во втором веке, стали обычным явлением, в них начали появляться уже иконы, и каждение вошло во всеобщее употребление, несмотря на первоначальное отвращение к этому характерному для идолопоклонства обряду. В наиболее богатых церквах можно было видеть золотые и серебряные медали. Здесь, как и в других случаях, оказалось невозможным преодолеть языческие образцы.

К тому времени крещение и причащение стели подлинными «мистериями», в которые новичков посвящали так же, как и в языческих культах. Крещение совершалось только дважды в году, и то только над лицами, подвергшимися долгому предварительному испытанию. Первым актом было торжественное заклинание, которое должно было освободить посвящаемых от власти злого духа или духов. Затем, после того как посвящаемые прочитывали символ веры (на Западе его читали и на греческом, и на латинском языках, причем греческий текст играл роль магической формулы), их погружали в купель, осеняли крестом, над ними произносили молитву и священнослужитель, епископ или пресвитер, особым образом касался их руками; наконец, они получали мед и вино и возвращались домой, украшенные белым платьем и венцом.

Евхаристию, совершавшуюся обычно по воскресеньям, считали безусловно необходимой для спасения и воскресения из мертвых; поэтому причастие давали и детям еще до того времени, когда крещение было объявлено для них обязательным. При совершении таинства могли присутствовать только крещенные, но частицы освященного хлеба и вина разрешалось брать с собой для больных членов общины; предполагалось, что они обладают целебными свойствами.

Знак креста тоже тогда постоянно применялся для той же цели, так как ему приписывали особую силу против физического и духовного зла, поскольку вообще различали физическое и духовное. Болезни, как и у дикарей во все века, рассматривались обычно, как дело злых духов; медицины, поэтому, не признавали, предпочитая лечение посредством заклинания. Наконец, крещенный мог пользоваться молитвой господней с ее заклинанием против «лукавого»; оглашенные, только еще добивавшиеся членства, были лишены этой привилегии.

Основное ядро для теистско-христианского вероисповедания было дано церкви, как мы видели, в четвертом евангелии. Первые еврейские иезуисты были просто унитариями (сторонниками единства)[16]. У Павла, насколько об этом можно с уверенностью заключить из его бесконечно интерполированных посланий, Иисус, наверное, не составлял части единой троицы.