Такая опасность — вину за нее иногда сваливают только на гностиков — появилась с самого начала распространения культа; все послания Павла как ранние, так и поздние показывают, какой был простор для расколов и фракций. Всякого рода случайные «пророчества», которым трудно было противодействовать, создавали бесконечные новшества в доктрине.

На каждом этапе, на котором мы можем проследить раннюю церковь, она раздирается спорами: иудаизма против язычества, принципа «веры» против принципа «дел», Павла против Аполлона, одного Иисуса против другого; самый характер тех сил, которые делали возможной религиозную пропаганду, приводил к частым столкновениям; несомненно, в превратностях сектантской борьбы быстро приобреталось и столь же быстро терялось множество обращенных.

Когда к евреям, прозелитам и невежественным сторонникам первоначального христистского движения стали присоединяться мыслящие язычники гностики, для которых Яхве был лишь одним из многочисленных соперничающих между собой племенных богов, а Иисус — одним из многих конкурирующих между собой закланных спасителей, то вместе с ними появилась разновидность ереси, которая сулила усыпить все раздоры, дав им мирно успокоиться в универсализме.

Теософии Египта и Востока облеклись в форму христизма и создали бесконечную ткань грандиозного мистицизма, в котором проблемы космоса разрешались чисто словесно в виде схематических теорий о посредствующих силах между божеством и человеком и о бесконечных периодах превращения между первым и последним состояниями материи. В этих философских теориях Иисуса объясняли и толковали аллегорически, так же, как и языческих богов, и энергия фанатического озлобления против этих богов по поводу неприемлемых для религиозного мышления свойств их выдыхалась во всеоправдывающем символизме.

С другой стороны, такие философские системы были созданы для созерцательных умов, неспособных успокоиться на тех примитивных решениях, которые дают народные культы; они поэтому никогда не могли привлечь или удержать народные массы. Однако, поскольку такие теории появлялись со всех сторон, христианская организация была вскоре вынуждена точно определить свою догму, чтобы сохранить какое-нибудь отличительное для нее вероучение.

Поскольку так наз. гностицизм послушно позволял себя использовать для украшения канонических книг и опровержения язычников — таковы были, например, сочинения Климента Александрийского, — его принимали без особых колебаний; но всякая новая и независимая теория объявлялась табу. В церкви, стремящейся к практическим целям, умы, склонные к размышлению, были опасны и их неизменно исключали.

Этот охранительный процесс, историю которого мы опишем в дальнейшем, проводился частью путем подделок документов, частью путем более честной полемики, частью путем административного воздействия и установления символа веры голосованием. Но наиболее центральной и решающей силой естественно были подделки, когда они были удачны; мы и теперь еще можем видеть по схематическим рассказам Деяний Ап., по интерполяциям Апокалипсиса, по некоторым поправкам к евангельскому тексту и по наиболее явно подложным посланиям Павла, как фракционность и фанатизм побеждались ловким обманом и как для защиты от неудачных народных иллюзий создавались новые иллюзии, но уже годные для официальных целей церкви. «Истинная» вера — именно та, которая оказалась способной выжить.

Как мы видели, языческая философия действительно проникла в священные книги новой веры, а именно в виде учения о Логосе или «слове», которое в четвертом евангелии в сущности преображает всю иезуистскую систему. Четвертое евангелие в более сильной степени, чем проповедь Павла, обосновывает доктрину языческого христианства. В синоптических евангелиях основоположник христизма представляет собой неопределенную фигуру иудейского мессии, который должен скоро возвратиться при кончине мира, чтобы судить живых и мертвых; такая религия могла удовлетворить только такое общество, которое было убеждено в непосредственной близости дня страшного суда.

В посланиях Павла и других апостолов вера в скорое пришествие Христа проявляется в полной силе и только в одной из последних подделок (2 посл, к фессал. II) включена оговорка. Когда неопределенно указанный срок второго пришествия явно прошел, а церковь тем временем стала экономической организацией, как и другие культовые объединения, то, чтобы удержаться, ей необходимо было создать религию, которая годилась бы для мира, продолжающего существовать.

Изменчивые пригодные для этой цели спекуляции гностиков в интересах единства церкви пришлось запретить, и понадобился поэтому какой-то вид философской догмы, которая, подобно гностическому учению, рассматривала бы мир, как длительный процесс. Павловское полемическое богословие также не удовлетворяло этому требованию, так как оно только защищало права верующих язычников на участие в обетованном евреям спасении; такую же точку зрения развил еще до Павла Филон.

Четвертое же евангелие, заменив еврейскую пасху жертвоприношением Христа и поставив на место потомка Давида слово «логос», дало теоретическую базу для постоянного космополитического культа, аналогичного египетскому и персидскому. Изображение истории о деятельности первых апостолов среди язычников также составляло часть того же процесса приспособления; но только четвертое евангелие дало ту религию, которую старались развить официальные компиляторы.

Психологически этот процесс был подготовлен всем направлением еврейской мысли последнего времени вне Иудеи. Идея о «слове» божием, как о существе, способном к олицетворению, долгое время существовала в еврейском богословии, выражена во многих местах ветхого завета и представляет собой лишь вариант того психологического процесса, в силу которого брамины дошли до представления о Ведах, а магометане о Коране, как о существующем извечно слове.

Халдейское слово «мемра» уже в значительной степени заключало в себе мистический элемент значения слова «логос», обозначающего «слово» и «разум»; книги «Притч Сол.», Иова и «Премудрости Соломона» популяризировали понятие об олицетворенной божественной мудрости, обитающей рядом с божеством, а александрийский еврей Филон сделал Логос центральной фигурой в своей теософии. Но в теософии Египта и Персии это самое понятие было уже давно установлено; Платон пустил его в обращение в греческой теософии, скомбинировав его с мистическим учением о кресте, а Тот, Гермес и Митра были уже известны своим почитателям, как Логос.

Таким образом, четвертое евангелие, сложили ли его в Эфесе или в Александрии, еврей-космополит или прозелит-язычник, имело основание найти отклик у всякого христиста, за исключением первых еврейских иезуистов, так как четвертое евангелие было написано как раз с целью уничтожить их монополию. Евангелие, конечно, не давало связной философии вселенной, а проблему зла, которую гностики постоянно старались разрешить, оно просто устраняло; тем не менее, оно вполне было годно, как религиозный документ, заменяющий философскую систему.

Все же только под давлением обстоятельств пришлось дать евангелию от Иоанна место в новой религии. Несмотря на многие вставки, имеющие целью привести его изложение в согласие остальными евангелиями, его отличие от остальных настолько сильнее разногласий внутри синоптических евангелий, что только крайней жизненной необходимостью в борьбе культа за свое существование можно объяснить окончательную канонизацию всех четырех евангелий.

Эта необходимость была настоятельной и преодолела ту оппозицию, которую вызвало четвертое евангелие. Во всяком случае, христианская организация не могла отказаться от такой массы доктрин, исходящих, якобы, из уст самого основоположника; а раз этот трактат по указанным мотивам был принят в канон, он сыграл свою роль в деле подавления способности к критическому суждению.

Четвертое евангелие прямо исключает положение о рождении богочеловека в Вифлееме; тем не менее оно, как и второе евангелие, не знающее истории о Вифлееме, сгруппировано с первым и третьим евангелиями, дающими обстоятельный, хоть и и не согласный, рассказ об этом событии. А там, где можно было допустить, таким образом, непримиримые расхождения по самым существенным фактам биографии Иисуса, можно было, конечно, пропустить и самое широкое расхождение в идеях учения. Двойное давление предрасположения и корпоративных интересов помогло преодолеть вызванные им трудности.