Он требует то исполнения Моисеева закона, то его упразднения; он попеременно обещает блаженство мирское и отрицает его, объявляет о своем мессианском призвании и скрывает его; предписывает своим слушателям то соблюдение тайны, то разглашение его деяний; своим ученикам он предписывает иногда слепую веру, иногда только добрые дела.

Иисус, таким образом, — смешанный продукт творчества сотен противоречащих друг другу авторов, смесь языков, которая никогда не исходила и не могла исходить от одного лица. Сквозь его сверхъестественную маску к нам доходят речи воевавших между собой сект и идеалов трех столетий: мудрость и иллюзии, кротость и ожесточенность по очереди вещают от его имени.

Много поколений еврейских вероучителей предпосылали всем своим изменчивым положениям заявление: «так сказал господь»; подобным же образом их христианские преемники стараются отчеканить на своих излюбленных догмах, стойких предрассудках и высших боговдохновенных мыслях образ и надпись нового Логоса, возрастающего в своей славе бога преображаемого мира. Более позднее творчество так же нереально, как и более раннее.

Только при таких предпосылках, которые сами являются плодом веры в миф, может казаться, что данная нами картина развития христианского мифа неправдоподобна и невозможна и что для объяснения широкого распространения христианской системы требуется что-то из ряда вон выходящее. Тот, кто наблюдает течение истории в открытой населенной равнине, с трудом замечает, что она берет начало в мелких ручейках и случайных источниках в далекой горной стране. Но именно так образуются большие реки.

Искусственный организм, начало образования которого мы проследили, надо рассматривать, как и организмы в собственном смысле этого слова, зависящим от среды и приспособляющимся к ней. Характер этой среды мы уже отметили в очерке о зачатках культа; теперь ее следует рассмотреть особо, если мы вообще хотим ее полностью понять.

Мир, в котором выросло христианство, был прежде всего миром угасших национальностей, изживших себя демократий, выдыхающейся интеллектуальной энергии. Всюду, куда проникла власть Рима, проявлению общественного сознания, выражавшегося в критике политического режима или в усилиях усовершенствовать собственный общественный строй, полагались строгие границы. Местные формы управления с установлением господства Рима не менялись, но естественной прогрессивной борьбе классов и интересов наступал конец. Евреям пришлось отказаться от своего государственного строя, основанного на последовательной теократии, грекам — от их идеала города-государства[10]; даже сам римский сенат опустился до роли сборища льстецов, довольствующихся регистрацией декретов своего властелина. Все без исключения должны были, под страхом полного уничтожения, молча и раболепно принять систему империи и оставить надежду самим творить свою политическую судьбу.

В таком мире мысль, почти совершенно лишенная возможности практически разрешать живые вопросы политики и морали, по необходимости обратилась к таким темам, которые были для нее доступны; но при подавлении свободы, означающем ограничение духовной личности, самый размах человеческой мысли суживается; поэтому не было уже той общей способности охватывать трудные проблемы науки и философии, которые были выдвинуты смелой спекуляцией веков свободы и тонкой изощренностью одаренных научных деятелей доримской Александрии. А для массы народа, если не считать тех случаев, когда для нее еще давались греческие драмы, единственным видом умственной деятельности осталась разработка конкретных вопросов религии; для более серьезных людей такого рода умственная деятельность служила и утешением и занятием.

Под гнетом деспотизма, во многих отношениях соответствовавшего восточному типу, серьезные люди вырабатывали себе восточное настроение отрешенности от действительности; от действия обратились к мечте, от видимых интересов к проблемам невидимого. Даже в самом Риме, где высшие классы были гораздо равнодушнее к христизму, чем в восточных провинциях, новые условия вызвали новый интерес со стороны язычников к вопросам богословия.

Вообще говоря, у различных человеческих типов и классов всегда склонность к созерцательной религии или к размышлениям зависела от степени их оторванности от практических интересов. В древнем мире этот закон проявляется во всех видах. Одну из крайностей представляют собой энергичные римляне, вначале усердные земледельцы, а затем столь же усердные вояки, суеверные, но неспособные к умозрению, превратившие религиозный ритуал в систематический отдел политики, в часть государственного механизма.

На другом полюсе стоят индусы, которым физические и экономические условия предуготовили деспотизм, как форму государственной власти, которых климат осудил на бездеятельность; они настоящие дети грез, для которых эволюция религии закончилась в углубленном погружении в безудержную спекуляцию. Серединную позицию занимали греки, деятельные, но не трудолюбивые, слишком живые, чтобы предаваться мечтам, слишком культурные, чтобы поддаваться педантичным суевериям, естественные творцы религии, проникнутой поэзией и искусством. Их наука и философия зародились в Малой Азии на почве полунаучного, полурелигиозного знания ниспровергнутых древних культур Ассирии и Вавилонии, в полувосточной атмосфере лени.

После первого свободного развития зародышей гр. философии в полной превратностей жизни бесконечно между собой воевавших городов-государств, — наиболее заметный рост греческой философии совпадает с периодом, когда начали обнаруживаться признаки политического упадка и когда тень деспотизма упала на людей, отрезвившихся и опечалившихся при виде беспрестанных внутренних раздоров. Когда деспотизм стал фактом, мысль еще некоторое время продолжала идти вперед, благодаря накопленным культурным ценностям и в силу инерции движения. Но в новой обстановке монархии высшие классы утратили свою энергию, и философия опустилась до уровня древнего мистицизма, превратившись из продукта напряженной критической мысли в игру фантазии.

Если такова была участь культурного меньшинства, некультурная масса могла только питаться наиболее простыми религиозными учениями, попадавшимися на ее пути. Она неизбежно обратилась к более тесному использованию существующего религиозного аппарата, к применению более чувственных ритуалов, к более свободному участию в том утешении и возбуждении, которое дают драматические мистерии. Там, где гражданская жизнь при отсутствии самоуправления зависела от чужой воли, более серьезные люди все более подпадали под влияние свойственных Востоку забот о будущей жизни; такое умонастроение обычно развивается в странах, подвергающихся частым завоеваниям и зависящих от каприза тиранов и сатрапов.

В период своего роста свободная еще Греция за несколько столетий до христианской эры заимствовала на Востоке возбуждающие чувственные культы, особенно ценимые женщинами, с мистериями, обещавшими своим посвященным блаженную жизнь по ту сторону печальной действительности; по вполне естественной причине, как раз те, кто меньше всего имел власти над настоящим, цеплялся за такое утешение в будущем. Так, установлено, что в республиканском Риме как раз женщины и чужестранные рабы охотнее всего принимали новые «суеверия», а в периоды опасной войны тяга к новым культам усиливалась.

Таким путем совершалось нечто вроде отпущения на волю религии в средиземноморском мире и до и после того, как римляне стали властелинами вселенной. В ранних городах-государствах Греции и Италии отправление культа было в значительной мере привилегией высшего сословия. Наиболее устойчивым и интимным естественно был культ домашних богов, ларов и пенатов, и люди, не имевшие своего родового гнезда — рабы или нищие — были лишены такого общения с богом. Только культ государственных богов был всеобщим; но и здесь римские патриции в течение долгого времени монополизировали для себя жреческие должности, и даже в более демократической Греции рабы и иностранные поселенцы не допускались к участию в священных пирах, составлявших признак принадлежности к культу — все равно публичному или частному.