В день открытия мемориальной доски на доме, где жил Сергей Фёдорович, я позвонила Ирине Константиновне. «Олечка, приезжай сейчас к нам, посидим перед митингом самым близким кругом». Я пришла. В большой светлой кухне Бондарчуков мы пили чай: Алёна, Фёдор с женой Светланой и сыном, друзья дома… Все волновались, как пройдет открытие. Пора выходить, и вдруг резко пошёл дождь, полило как из ведра. Раскрыли зонты, побежали к арке, там была установлена небольшая трибуна. Под аркой пряталось от дождя множество народа: известных деятелей культуры, представителей власти и обычных москвичей – почитателей Сергея Фёдоровича. Тут же сновали корреспонденты, всё проверяли, хорошо ли укрыты их кино и телекамеры, которых, кажется, было не меньше двух десятков. И устроители, и пресса, и зрители в растерянности – ливень не унимается. Часы отбивают время начала церемонии, и вдруг дождь прекратился, так же неожиданно, как начался. И засияло солнце. Летнее, ласковое, теплое солнце! Не сомневаюсь, не только я – многие, собравшиеся в тот день поклониться памяти Сергея Фёдоровича, подумали: иначе и быть не могло…

…Никогда не забуду тот первый тур на актёрский ВГИКа в мастерскую Бондарчука и Скобцевой; не забуду свои ощущения от первой встречи с Сергеем Фёдоровичем. Естественно, я подготовила монолог Наташи Ростовой и стихотворение на украинском языке. Выхожу перед приёмной комиссией, начинаю Наташу… Сергей Фёдорович слушал недолго, остановил прямо на середине фразы, улыбнулся: «Что у вас ещё?» Читаю стихи «на мове», он опять с улыбкой: «Достаточно». Я растерялась… Стою ни жива ни мертва, а он вдруг поднимается, направляется ко мне… Внутри всё затрепетало: так бывает перед грозой, возникает ощущение чего-то непредсказуемого и тревожного. Вот и тогда показалось, что на меня надвигается огромная, грозная грозовая туча. Она разрасталась, приближалась, и через несколько секунд все, сидящие в аудитории были объяты невидимой, но физически ощущаемой массой энергии, которую обрушивал один человек – Сергей Фёдорович Бондарчук. В горле пересохло, язык к нёбу прилип, стою окаменевшая… Но его энергия не подавляла, от него исходил невероятный эмоциональный шквал, это была стихия, которая в любой момент могла подхватить меня, как былинку, и унести куда-то ввысь…

А он всего лишь подошёл поближе: «Пожалуй, этот разговор преждевременный, и всё же, дайте слово, что ни в какие театральные училища показываться не будете. Я бы очень хотел, чтобы вы учились у меня». И направился на своё председательское место. А я стою на дрожащих ногах и не знаю, что же мне делать: плакать или торжествовать? Ведь ещё аттестат зрелости не получила, а уже фактически студентка. Но восторга не чувствовала, даже немножко приуныла: как же быстро всё свершилось, готовилась преодолевать длинную дистанцию, а вышла в призёры в предварительном забеге; настоящее счастье, когда победа достается трудно, моя же оказалась лёгкой… Тем не менее, я приходила на все отборочные туры: фотопробу, кинопробу, прослушивание по вокалу, пластические этюды – всё по полной программе. Перед вступительными общеобразовательными экзаменами Сергей Фёдорович вызвал меня ещё раз: «Горжусь тобой, Ольга. Молодец. Знала, что принята, но не расслабилась, прошла весь положенный абитуриентский путь». А я тогда подумала: наверное, к моему Мастеру можно будет обратиться как к другу, посоветоваться обо всём.

Все годы учебы я чувствовала зависимость от него, зависимость не от страха или волнения, а от неизменного преклонения перед ним. Он заходил в мастерскую – седой, прекрасный, неотразимый мужчина. Руки у него были очень красивые, а глаза – тёмные, глубокие, и они светились изнутри… Я до сих пор помню, как было трудно долго смотреть в них – от его взгляда могла закружиться голова…

Ещё до начала занятий в мастерской мы, конечно же, были наслышаны о чете Бондарчук – Скобцева. И вот мы увидели их рядом. Чудесная пара, изысканная и очень тепло, как-то по-домашнему интимно поглядывающая друг на друга. Но, на мой взгляд, по внутреннему темпераменту они люди разные. Ирина Константиновна – это нежность и надёжность, и еще такая разумная, немножко рациональная заботливость. А Сергей Фёдорович – это неудержимость и всегда обрушиваемый на нас шквал творчества. Такая контрастность наших мастеров притягивала к себе как магнит, мы буквально считали часы и минуты до встречи с ними.

25 сентября, в день рождения Сергея Фёдоровича, наш курс пригласили на «Мосфильм». Он в это время заканчивал съемки «Бориса Годунова», и нам предложили поздравить его в декорациях Кремлевских палат. Мне, как комсоргу курса, поручили сказать приветственную речь. Накануне мы с мамой всю ночь писали стихи о том, как любим Бондарчука, как счастливы, что учимся у него. И вот под величественными сводами царской Борисовской палаты слово предоставляется мне. Какой же маленькой я вдруг себе показалась, (хотя рост у меня, что называется, модельный)… Как прочла свои вирши, не помню, но, слава богу, не провалилась. Реакцию Сергея Фёдоровича тоже не помню, наверное, он воспринял это с юмором. Мы же преисполнились чувства собственного достоинства: ведь мы теперь, как и все, кто пришёл его чествовать, люди ему не чужие, мы – бондарчуковцы!

Относились мы к нему с бесконечным пиететом, а он к нам – без панибратства, хотя и шутил, и рассказывал разные весёлые истории. Всегда галантен: достанет пачку «Мальборо», (по тем временам – редкость), придвинет красивую пепельницу и обязательно спросит у девочек: «Закурить позволите?» Сергей Фёдорович никогда не подчёркивал своего превосходства. Так общается только по-настоящему незаурядная широкая личность: видит, как трепещут перед ним юные создания, но относится к ним, как к равным, даже более – как к коллегам по совместной будущей работе, как к индивидуальностям. Его трогательность, бережность по отношению к нам раскрепощала и воодушевляла. Сергей Фёдорович и нас учил относиться друг к другу бережно: «Обсуждая работу товарища, надо прежде всего увидеть в ней положительное, сначала сказать друг другу что-то хорошее, а потом уж наводить критику. Пусть талантливого будет полпроцента, а остальные проценты – серенького и ошибочного, помните: вы погружены в творчество, а творчество – всегда праздник». Поэтому на все наши самостоятельные показы, на наши репетиции спектаклей они с Ириной Константиновной приносили букет цветов и ставили в уголочке сцены. Они говорили: «Давайте не будем делать из этого общедоступный праздник, но будем знать: эти цветы – специально для вас. Сегодня у вас праздник, потому что, когда актёр играет на сцене или перед камерой, это и есть его главный праздник». И вот этот их мажорный посыл во мне до сих пор живет. Порой выбьюсь из сил или в жизни возникнут какие-то проблемы – вспоминаю эту вдохновенную мажорность моих педагогов и расправляю плечи, думаю: «Господи! Какая я счастливая: у меня полно работы, я востребована! Потому что, наверное, самый несчастный человек на свете – невостребованный артист».

На курсе мы штудировали систему Станиславского, читали Михаила Чехова. Мастер знал эти труды до тонкостей. Мы писали конспекты, но на практике теоретические познания помогали не всегда. Однажды репетируем, репетируем – не ладится, не клеится… (А в соседней аудитории идут занятия актёрской мастерской А. Б. Джигарханяна…) Вдруг Сергей Фёдорович строго: «Позовите Армена. Мы с ним сядем на сцену спинами к вам, и вы будете смотреть на нас полчаса, не отрываясь, потому что спина – самая выразительная часть тела».

Вообще он очень редко повышал голос. Для меня же все четыре года главным была его аура, эти бьющие от него токи… Драматический этюд играем – чувствую на сцене его сопереживание; водевиль играем – от него из глубины аудитории доносится легкий, живительный ветерок. Но это – когда ему нравилось. А если было плохо, дул не ветерок, пронизывающий ветер бушевал: «Нужно понимать суть человека и уметь её донести. Но главное – артисту нужен талант! Таланту научить нельзя. До свидания! Ирина Константиновна! Вашу руку!» И они уходили, а мы долго сидели в оцепенении… Но они возвращались. Это он так, сгоряча, потому что расстраивался, может, природу бранил, что не слишком оказалась к нам щедра, все-таки, талант – он от природы…