– Не знаю, что делать, – жаловалась она, – целыми днями лежит и не хочет подниматься.

А он в свободное время любил этюды писать, художник он был довольно-таки приличный. Но, как назло, они забыли этюдник, и Ира всё названивала в Москву, чтоб скорей прислали этюдник, в надежде, что, может это как-то его успокоит. Я тогда уехал раньше – торопился на съёмки своей картины. Из Италии он мне лекарство привёз, мы же оба язвенники. Я забежал к ним за лекарством, он сидит у телевизора. Все каналы показывали репортажи про очередной визит Ельцина куда-то за рубеж. И мы, сообразно с настроением Сергея, стали этот визит комментировать. Увлеклись, посоревновались в остроумии, а поговорить друг с другом не успели. И это была наша последняя встреча…

А жизнь всё равно расставила всех по своим местам. Сергея Бондарчука хоронила вся Москва, и фильмы его до сих пор живы и идут по всему миру.

Поставил фильмы в России: «Первый учитель», «История Аси Клячиной, которая любила да не вышла замуж», «Дворянское гнездо», «Дядя Ваня», «Романс о влюблённых», «Сибириада», «Курочка Ряба», «Дом дураков», «Глянец». В США: «Возлюбленные Марии», «Поезд-беглец», «Дуэт для солистки», «Гомер и Эдди», «Танго и Кэш», «Ближний круг», «Одиссея».

В 1961 году я, студент режиссёрского факультета ВГИКа, снимался у режиссёра Григория Рошаля в картине «Суд сумасшедших». Правда, мы с моим другом Васей Ливановым называли её «Суп сумасшедших». Я в этом «супе варил» небольшую роль американского журналиста, Ливанов – главную роль, а героиню фильма играла Ирочка Скобцева. Мы с Васей были в неё влюблены – в такую красавицу нельзя не влюбиться. Съёмки проходили в Риге, и к Ирочке приехал Сёрежа Бондарчук вместе с кинодраматургом Васей Соловьёвым. Вот там мы с ним и познакомились. Офицеры Краснознаменного Балтийского флота устроили на военном корабле приём в честь кинематографистов, и там Бондарчук объявил: «Мы начинаем сценарий „Войны и мира“, Фурцева подписала приказ». Тут все разом заговорили: свершилось огромное событие, Сергею Фёдоровичу предстоит великое дело, начали за это выпивать, Бондарчука поздравлять… И все обращались к нему по имени-отчеству, а я по своей наглости называл его Серёжа, очень приятно мне было так его называть. Сейчас, когда малознакомые люди говорят мне «Андрон», я иногда раздражаюсь, а его тогда моё амикошонство совсем не возмущало.

Он очень трогательно относился к своей жене. Вообще к женщинам Серёжа относился на редкость целомудренно. Он никогда не ругался матом, не любил сальных анекдотов. В этом смысле он был человек неожиданный: мужская компания почти не обходится без грубости и бравады, он же в разговорах о женщинах никогда не позволял себе никакой скабрезности. На Ирочку смотрел, как Отелло на Дездемону, то есть, как на небесного ангела… Да она и была небесная…

У него были удивительные, женственные руки. Очень красивые. Для меня он – родной человек. Конечно же, его не хватает, родных людей всегда не хватает. Он – часть моей жизни. А прошедшую часть жизни ничем не восполнить…

Помню одно лето в начале шестидесятых: мы с Андреем Тарковским начали писать сценарий «Андрей Рублёв». Бродили по старинной Москве – так лучше думалось… Однажды встретили Бондарчука. Я затащил его к себе слушать музыку. У меня были пластинки, которых он никогда не слышал. Мы тогда приехали ко мне компанией: Серёжа, Гена Шпаликов, Женя Урбанский. Сначала я поставил для Серёжи пластинку с записью Первого фортепьянного концерта Славы Овчинникова. Он творчество Славы ещё основательно не знал, а мы с Тарковским уже знали этого гения прекрасно, ведь им уже была написана музыка к «Иванову детству». Вообще, тогда это было нечто невероятное: Овчинников – студент консерватории, а уже выпущена пластинка его классических сочинений. Так что впервые музыку будущего композитора «Войны и мира» Бондарчук услышал у меня. Ещё в тот вечер мы слушали чудесные записи Эдит Пиаф. И ещё была редчайшая пластинка: Большая Ектенья «Молимся за державу Российскую» в исполнении Шаляпина. У нас в стране её найти было невозможно, ведь Шаляпин за Россию пел Молитву, тогда это звучало как революция, с ума можно было сойти!

Примерно в это же время я снимался в кинопробах для «Войны и мира» и был абсолютно убеждён, что исполнителя роли Пьера Безухова лучше, чем я, Бондарчуку не найти. Сейчас-то мне ясно: артист я никакой и никогда бы не сыграл Пьера так, как сыграл Серёжа, ведь он артист замечательный. Но тогда безапелляционно заявлял, что подхожу на эту роль идеально, что мой Пьер будет лучше, чем его. Я был толстый двадцатишестилетний парень и считал, что очень похож на Пьера, на его словесный толстовский портрет. А Бондарчуку было чуть больше сорока – какой же он Пьер? Герои романа – люди молодые. А он слушал мои доводы, смотрел в глаза и бурчал: «Ага. Угу. Да. Хорошо. А, может, нет…» Вот и пойми его. Вообще трудно было понять, серьёзно он говорит или шутит, согласен с тобой или нет. Правда я тогда особо не стремился вникать, как он относится к моим высказываниям – разделяет, или подтрунивает надо мной – смотрел на него снизу вверх, с обожанием.

Наши отношения всегда были очень хорошими. Однажды приехал к нему на дачу, сидим за чаем, вдруг раздаётся топот, громкое сопение, распахивается дверь и вбегает маленький Бондарчук. Увидел меня, незнакомца, и застыл на пороге. «Вот, это мой сын Федя, – голос у Серёжи потеплел. – Федь, иди к нам!» Юноша двух с половиной лет посмотрел на меня такими же, как у отца, пронзительно-жгучими, чёрными, круглыми, цыганскими глазами, попятился и убежал.

Серёжа был человек естественный. А мы все ему завидовали. Во-первых, к нему проявляло пиетет начальство, а во-вторых, и в главных тогда: его же пускали за границу! В делегациях на кинофестивали ездили многие, а его отпускали работать! Полгода он снимался в Югославии, в картине «Битва на Неретве», купил там себе «Шевроле». В 1969 году кто в Москве имел иномарку? Только Бондарчук! Как же тут не умереть от зависти?! Однажды он въехал на Мосфильмовский двор, дал задний ход и врезался на своём «Шевроле» в столб. То-то веселье было: наконец-то Бондарчук опростоволосился!

Бондарчук из той породы людей, которые всю жизнь занимаются самообразованием. Ведь поначалу он был человеком не очень образованным, наверное, понимал это и просто рвался к знаниям, к культуре. А поскольку за границу его выпустили, когда он только подступал к зрелости, он впитывал в себя мировую культуру, потому что был к ней экспонирован. Вот я по идее не должен был быть экспонирован к культуре, потому что вырос в семье элитной, но я завидовал его богатству; и, конечно же, не «Шевроле» – что это железо… Помню, зашёл к нему: «Проходи, посидим! Сейчас Ирочка на стол соберёт». Смотрю – он привёз книги по искусству, открываю потрясающее издание репродукций Леонардо Да Винчи – дух захватило. Он буквально пил великую мировую культуру. Найдёт, вычитает что-то редкое, интересное… например, подробности о Данте, (которого очень любил) и вдруг спрашивает: «Скажи, пожалуйста, а Беатриче лет-то сколько было?» Я в раздумьях молчу. «Во-от, дорогой мой, знай, ей 12 лет было». Любил похвастаться своими уникальными познаниями, но только перед друзьями.

Судьба Серёжи Бондарчука в Советском Союзе сложилась счастливо. Его любили большие партийные и государственные руководители, перед ним были открыты двери самых высоких властных кабинетов, но он никогда не стоял перед властью по стойке «смирно» и не чеканил: «Слушаюсь!» Это была редкость. Естественно, он был ещё и большой дипломат, правда, в то время в отношениях с чиновной партийной верхушкой нельзя было не быть дипломатом. Но он их не боялся и мог дать отпор. Однажды завотделом культуры ЦК партии Шауро собрал ведущих деятелей литературы и искусства, излагал им «очередные цели и задачи в свете решений», потом разошёлся, кого-то костил, кому-то грозил, Бондарчук молчал, тот к нему, мол, а вы, Сергей Фёдорович, почему отмалчиваетесь, и Серёжа рыкнул: «Что вы хотите от меня услышать? Несёте тут полную ахинею. И вообще, почему вы со мной разговариваете таким тоном?» И Шауро проглотил.