— Вань, а ты японский ресторан знаешь на Малой дворянской, как-то на «Т» начинается?

— Малая дворянская? Ух ты, Боже мой, аристократия! Так бы и сказала — на Фридриха Энгельса. Что с девчонками хотите сходить?

— Почти, а он дорогой?

— Ну, есть и подороже. Я давненько там не был, из японских блюд нам в армии давали только рис отварной.

— И как там цены?

— В армии? Бесплатно.

— Вань, ну я серьезно, в ресторане этом?

— Нас туда Макс затащил, они тогда только начинали с Полькой встречаться, перед девчонкой выпендриться хотел. Выпендрились «японцы чернозёмные», вся стипендия там осталась, а могли бы в пиццерию раза три сходить.

Настя приуныла.

— А на две с половиной тысячи вдвоем можно поесть?

— Два блюда и чай. Придется целый чайник брать, стаканами не наливают.

— А если еще десерт?

— Смотря какие десерты. Сходите лучше в «Сушилку», большой компании на сет хватит.

— Мне именно туда надо. А если один будет только чай пить, а другой ни в чем себе не отказывать… вот совсем ни в чем, то на какую сумму может выйти?

— Мелочь, ты кого там собралась на бабки раскручивать? — Ванька заинтересованно заглянул ей в лицо, Настя опустила глаза.

— Сколько нужно, чтобы шикнуть?

— Если шиковать, то тысяч семь, это если с алкоголем.

— Вань, займи мне пять тысяч, — сорвалось с языка. — Я соберу и тебе отдам месяца через два-три. Или ты после армии, у тебя нет?

— Я не понял, это тебя хотят на бабки раскрутить? Ты кого, бедная студентка, кормить собралась на такую сумму?

— Просто займи мне денег. Ты жаловался, что я ни о чем не прошу, так вот я прошу, если у тебя есть, конечно.

— Пока все не расскажешь, не дам, — голос стал таким жестким, что если бы материализовался, то, наверное, смог бы оцарапать, — я еще и родителям твоим все выложу, пусть тогда сами пытают, куда их дочь вляпалась.

— Я с тобой как с другом, а ты! — Настя попыталась вырвать руку, но Ванька схватил ее еще крепче. — Пусти!

— Насть, рассказывай. Зачем тебе деньги, и при чем здесь ресторан? — таким грозным она его еще не видела.

— Один козел допуск мне к экзамену не ставит, — сдалась девушка. — Говорит, своди меня в ресторан, поговорим, о том, как ты философию сдавать собираешься. А говорят, он же еще и экзамен принимать будет.

— А выучить слабо? Если каждого препода в ресторан водить, сама с голоду ноги протянешь.

— Я учу! Всех этих экзистенциалистов, будь они неладны, повыучила, только, — Настя тяжело вздохнула.

— Что только? — дожимал подозреваемую Ванек.

— Я над ним прикололась при всех… пару раз. Он на меня зуб имеет.

— Шутница ты наша. А знаешь, что обычно после ресторана предполагается?

— Поедим, то есть он поест, а я чайку попью, да разойдемся.

Ванька сокрушенно покачал головой.

— Насть, ресторан постелью заканчивается. Тебе тетеньки взрослые не рассказывали?

Настя представила худощавого лопуха-аспиранта в роли коварного распутника и хохотнула, два образа в один никак не хотели сходиться.

— Да, ладно, какая-там постель. Пусть только попробует предложить, я ему все его суши на голову одену… и пойду в супермаркет на кассу работать, тоже неплохая профессия, при харчах.

— Давай я с тобой схожу, сам все улажу.

— Нет, Вань, я сама все улажу. Ты мне деньги одолжишь или нет?

— Одолжу. Тебе наличкой или перевести?

— Лучше наличкой, а то вдруг мама перевод случайно увидит, начнет допытываться.

— Тогда банкомат пошли искать, дегустаторша и двоечница.

Назад пошли напрямик через парк, грязь неасфальтированных дорожек навязчиво обнимала обувь. Настя испуганно жалась к Ваньке вглядываясь в черноту неухоженных кустов, прижимая рукой карман, где хрустела новенькая купюра.

— Нам по башке здесь никто не даст, пять тысяч — это тебе не сотка, — оглянулась девушка по сторонам, — а то я как-то трезвею.

— Это хорошо, пока дойдем, будешь трезвая как стеклышко. Мелочь, ты лужу не видишь или думаешь у тебя резиновые сапоги на ногах?

— Темно же. А почему мы так быстро идем, я за тобой не успеваю?

— Время час. Мне завтра на работу, то есть уже сегодня.

— Ты добрый, — улыбнулась Настя, — добрый и красивый.

— Ну, для пацана так себе комплимент.

— А когда злишься, похож на моего резинового песика. У меня в детстве такой был, насупленный и с длинными ушами, а когда на него нажимали, он пищал, у него в попе дырочка была.

Настя опять рассмеялась, прижимаясь лбом к Ванькиному плечу.

— Никогда пьяных девок провожать не доводилось. Не знал, что это такая морока. Настя, лужа!

Перехватывая спутницу в полете, он поднял ее на руки и понес, лавируя между лужами и выбоинами.

— А ты с Иркой целовался? — спросила Настя, обнимая Ивана за шею. — Мне для исследования нужно.

Ванька молчал.

— Вань, ты же матерый волчище, сам все знаешь, тебе эту Ирку соблазнить — нечего делать, зачем ты ко мне за помощью подкатил? А?

Она почувствовала, как под рукой напряглась его шея.

— Ты уж определись, я песик или волчище.

— А я знаю зачем. Поставь меня, пожалуйста.

— Здесь грязно, а ты в лужу упорно лезешь. Ничего ты не знаешь.

— Знаю. Ты решил мне отомстить за то, что я тебя отшила. Крутишься вокруг — кофе, цветы, на руках вот носишь, для курсовой материальчик готов подкинуть, а все, чтобы я на тебя запала, и поняла бы, какого классного пацана упустила и рвала на себе волосы от злости. Да?

— Волосы рвать не надо, у нас блондинок настоящих мало. И как там у меня по плану, все получается? — Настя не могла различить в темноте его выражение лица, но знала, что сейчас на знакомых губах гуляет противная ухмылочка.

— Ничего у тебя не получается, бросай эту затею. Мне такие как ты не нравятся.

— Это какие же?

— Волчищи, я таких боюсь. Вы девочек кушаете и не давитесь.

— Насть, какой у тебя бардак в голове, как в моем шкафу.

— Не бардак, а рабочий беспорядок, у меня все под контролем.

Парк закончился, вон и дом. На шестом этаже в окошечке укором гулёне горит свет. Ванька поставил свою ношу на землю.

— А что ж ты, профессионалка, не расспросила меня в подробностях, как я к девчонке подкатывал да что говорил, да как она реагировала. Ты что в курсовой писать будешь? Сочинять от балды? А я тебе скажу, почему…

— Просто у меня сейчас философией голова забита, — поспешила перебить Настя, — а потом ты мне все расскажешь, как договаривались. И даже можешь рассказать, как вы целовались, мне вот ничегошеньки не будет.

— Ну-ну.

Она долго пыталась попасть по кнопкам домофона, пальцы не слушались.

— Ой, как мне сейчас влетит. Папа, наверное, уже спит, и защитить некому будет, а эти двое как накинутся.

— Пошли, ты что Кольку боишься? Да он сам под утро приходит, — Ванька потащил ее в подъезд.

— Что положено Юпитеру, то не положено сестре. Ты, Вань, иди. Я сама пешочком, — она шагнула к лестнице.

— На лифте поедем, — схватил ее за руку Иван, ладонь у него была теплая. А лифт где-то гудел вверху, но никак не хотел спускаться.

— Он только на восьмом, я пешком.

— Стоять. Я не пойму, ты в лифте со мной боишься ехать? — хмыкнул Ванька.

— Ничего я не боюсь, — Настя вырвала руку и засунула ее в карман.

— А зря.

— Чего зря?

— Зря не боишься, я сейчас приставать буду.

— Чего ты будешь делать? — округлила Настя глаза.

Двери лифта с шумом открылись.

— В волка и Красную Шапочку играть будем, — он подхватил ее за талию и внес в кабину.

— Ой, мамочки! — пискнула Настя.

Тяжелые створки сомкнулись, лифт понесся вверх. Несколько секунд двое смотрели друг на друга, потом начали целоваться. То, что накопилось за день: все эмоции, страсти, страхи, все было выплеснуто в этот обжигающий поцелуй. Ванька целовал жадно, нагло, бесстыже. Он был голоден, и это чувствовала даже неопытная девчонка. Сердце дико прыгало, ударяясь о грудную клетку, будто пытаясь ее пробить. Лифт остановился на каком-то этаже, но Иван тыкнул, не глядя, первую попавшуюся кнопку, и кабина помчалась вниз. Насте показалось, что она падает. «О чем там думала Красная Шапочка, когда ее волк глотал? Ну, наверняка не о пирожках». Чужие руки забрались под одежду, горячие ладони коснулись спины. Девушка вздрогнула и крепче обхватила парня за шею, потянув на себя. Ванька медленно тяжело выдохнул. Лифт поехал вверх. Кто знает, чем бы все закончилось, если бы кабина не остановилась где-то посередине, двери распахнулись, и насмешливый голос Кольки не проговорил у самого уха: