Доктор, уколи мне что-нибудь. Чтобы раз — и все в порядке. Что-нибудь. Хотя бы дозу хмурого.

Доктор, а, доктор…

Грузовик вылетел из ниоткуда, огромный и неотвратимый, как рушащийся нож гильотины. Беспомощно пискнув, Тео крутанула руль, крохотный «фольксваген» повело по мокрому от дождя асфальту, и последнее, что она увидела — оскаленная радиаторная решетка, несущаяся на нее со скоростью пикирующего истребителя.

А потом был удар. И темнота.

Балдахин. Это называется балдахин. Слово всплыло в сознании, громоздкое и неуместное, как грузовик на цветущей лужайке.

Балдахин.

Тео лежала, глядя на обильные пыльные складки. Справа в углу, как раз над резным столбиком опоры, ткань порвалась, и кто-то аккуратно заштопал ее нитками. Белоснежные стежки отчетливо выделялись на пожетлевшем, как старческие зубы, кружеве.

— Теодора! Госпожа Дюваль! — позвал откуда-то сбоку мужской голос. — Вы меня слышите? Если слышите — моргните дважды.

Тео медленно, с усилием опустила тяжелые, словно обколотые новокаином веки — раз, потом еще раз. Тело ощущалось далеким и чужим. Руки лежали неподвижно, словно отлитые из чугуна, а ноги терялись где-то в невообразимой дали. Тео не чувствовала ни жары, ни холода, не ощущала, насколько мягкий под нею матрас. Ведь должен же быть матрас? Если есть балдахин, значит, это кровать. А раз уж кровать — значит, без матраса не обошлось.

Некоторое время Тео прислушивалась к себе, пытаясь собрать воедино память и ощущения.

Где она? Что произошло? Откуда взялся балдахин?

Грузовик. Это был грузовик. Он врезался в крохотный «фольксваген», и… и Тео, наверное, в больнице. Ее привезли сюда после аварии, в которой… На Тео накатила плотная, удушающая волна паники. Тело! Почему она не чувствует тело? Это что, перелом позвоночника? Она парализована, прикована к кровати и будет гадить в памперсы до самой смерти?!

Чудовищным усилием воли Тео напрягла непослушные мышцы. Указательный палец проскреб по простыне, царапая ногтем жесткую ткань. Тео слышала звук, ощущала, как под кожей скользит рельеф матраса, комковатый и грубый, как заполненный галькой мешок.

Она же это сделала, да? Пошевелила пальцем? Это не иллюзия, она действительно пошевелила, права рука работает?

Медленно, упорно Тео начала наклонять голову, и в конце концов та перекатилась набок, тяжелая, как кегельбанный шар. Теперь Тео видела свою руку. Она лежала на желтой простыне, застиранной настолько, что через ветхую ткань проглядывал пестрый узор матраса. Чуть дальше была кромка кровати — не железо и не убогий ДСП, а дерево. Темное, роскошное дерево с глубокой ажурной резьбой. По краю планки струилась виноградная лоза, вспучиваясь ягодами и листьями, а в складках узора затаились остатки позолоты.

Это была странная больница. Очень странная.

И рука была странная. Тоньше раза в два, с коротко обрезанными розовыми ногтями. Крохотная, как у ребенка.

Чтобы так похудеть, Тео должна была… Она что, впала в кому? Как в этих кретинских сериалах, в которых кто-то сначала беременеет, потом теряет память, и отец ребенка в отчаянии заламывает руки у кровати… Мать обожала эти фильмы. Каждый вечер она усаживалась на диване, расположив на столике бокал, пепельницу и горстку шоколадных конфет. Это называлось «сиеста».

Тео никогда не понимала, почему именно сиеста. Во-первых, это был вечер, а не полдень. Во-вторых, в чертовой квартире всего было холодно, как жопе у эскимоса. Про изнуряющую мексиканскую жару Теодора могла только мечтать.

Интересно, мать приходила в больницу, пока Тео лежала в коме? Стояла у кровати, заламывая руки? Может быть, да. А может быть, нет. Тео не знала, какой ответ ей нравится больше.

— … не должны напрягаться. Просто лежите. Вам требуется полный покой…

С некоторым изумлением Тео поняла, что мужской голос что-то говорит. Звук то наплывал, то удалялся, как плохо настроенное радио на границе слышимости. Тео напряглась и тяжко, с усилием, перекатила голову так, чтобы смотреть вбок. Теперь она видела говорившего. Тощий, как швабра, старичок сидел на стуле, прижимая к себе пузатый саквояж. Да, именно саквояж. Не чемоданчик, не сумку, не контейнер. Кожаный саквояж с медной защелкой, в котором угадывалось что-то громоздкое и угловатое, буграми вспучивающие тонкие стенки.

Старичок был странный. Костюм-тройка с гобеленовым ярким жилетом, пенсне и тонкая козлиная эспаньолка — он словно сошел с литографий девятнадцатого века. И стул был странный. Кругленький и ладный, он раскорячился на выгнутых ножках, ослепляя глаза частыми полосами и розочками обивки.

А чуть дальше, в углу, стояла странная тумбочка. И висели странные шторы.

Неужели бывают больницы, стилизованные под викторианскую Англию? Допустим, что бывают. Но медицинская страховка Тео такой экзотики точно не покрывала. И Тео не уверена, что хотела бы… Где аппаратура? Если она была в коме, или даже просто без сознания, должны ведь быть все эти пищащие, подмигивающие огоньками датчики, отслеживающие давление, сердцебиение, мозговые волны или что они там отслеживают…

— Гх… Мф… Хд… — захрипела, ворочая одеревеневшим языком Тео. Старичок тут же сорвался с места, метнулся к тумбочке и вернулся с высоким стаканом.

— Вот, попейте, — он бережно приподнял Тео голову и поднес к ее губам узкую прозрачную кромку стекла. Тео попыталась сделать глоток. Зубы неуклюже лязгнули о стекло, по подбородку потекло холодное и щекотное. Отчаянно напрягая челюсть, Тео поплотнее сомкнула губы, и вода наконец-то пошла куда надо. Холодная, чуть кисловатая, с резким привкусом мяты и цедры, она наполнила рот, смывая липкую горечь налета. Тео пила, жадно захлебываясь, — так, словно не видела воды несколько дней.

А может, и не видела. Кто знает.

— Все, все, хватит. Излишества вам вредны, — старичок мягко, но решительно отнял стакан и промокнул подбородок и шею Тео крохотным вышитым полотенечком. — Теперь вам получше?

— Да, — наконец-то смогла выдавить из себя Тео. — Да. Где я?

— Вы у себя дома. Не волнуйтесь, дорогая, все в полном порядке. Мэри уже зовет госпожу Дюваль, сейчас ваша милейшая бабушка будет здесь…

Дома? Бабушка? Мэри? Кто, что, что это?! Тео забилась на кровати, бессильно упираясь пятками в матрас, привстала, в последнем усилии охватив взглядом комнату — обшитые деревом стены, секретер у окна, тяжеленный пузатый комод… Это не ее дом! Неправда! Не может быть, что за чушь, вы врете! Тео распахнула рот, но из горла донесся только придушенный хрип. А потом она потеряла сознание.

Когда Тео очнулась, у кровати собрался целый консилиум. К ветхому старичку присоединилась такая же древняя старушка. Но если старичок казался слепленным из тонких веточек, то старушка казалась сваренной из арматуры. Выцветшие глаза смотрели внимательно и цепко — как у оценщика в ломбарде. За старушкой маячил высокий юноша в клетчатом жилете. Такие закрученные кверху тонкие усики Тео видел только в кино и на ретро-фотографиях. Кажется, юноша чем-то их смазывал, придавая глянцевую прочность и стеклянный неживой блеск.

А в дальнем углу опирала о стену горничная. Самая настоящая горничная — в длинном платье, в фартуке с карманами и даже в чепчике. Она с любопытством таращилась на происходящее, яростно теребя в руках замызганную тряпку. Осознав, что Тео на нее смотрит, горничная тут же начала хаотичными движениями смахивать пыль с книжных полок, но все время косилась в сторону кровати.

— Теодора, милая! Наконец-то ты очнулась! Мы так волновались! — звучным баритоном объявил молодой человек, сделал шаг вперед и щекотно мазнул Тео по щеке усами. Вероятно, это должно было означать поцелуй, но прикосновения губ она не почувствовала.

— Да, Теодора, девочка моя, — трубный голос старушки пронесся по комнате, как раскат далекого грома. Деревянным движением переломившись в поясе, она клюнула Тео в лоб жесткими губами. На секунду Теодору обдало густым запахом розового масла, нафталина и несвежего дыхания.