Наличие таких анахронизмов привлекает внимание исследователей, и делаются попытки их объяснить (Bunnens, 1979, 88–90). Можно предположить, что пророк, дабы подчеркнуть размах тирской торговли и тем самым по контрасту глубину падения Тира, намеренно допустил анахронизмы, надеясь на память слушателей. Однако нагромождение таких анахронизмов слишком большое, чтобы оправдать подобное намерение. Один из них, Ассур, был хорошо знаком слушателям Иезекиила, и они прекрасно знали, что его больше не существует, тем более что пророчество было обращено не к жителям Палестины, а к тем иудеям, которые уже были уведены в плен и находились в Месопотамии (1, 1–3) — На них, уведенных в плен вавилонянами, большее впечатление могли бы произвести упоминания самого Вавилона или других городов Ново-Вавилонского царства, чем уже не существующей древней столицы уничтоженной Ассирии. При этом упоминается именно Ассур, а, например, не Ниневия, которую считали великим городом, каким он и предстает в пророчестве Ионы (1, 2; 3, 2) (как бы ни датировать эту книгу). С другой стороны, ни для иудеев, оставшихся на родине, ни для тех, кто был переселен в землю халдейскую на реку Ховар (1, 1–3), практически ничего не значил Мешех, ибо связи Иудеи едва ли простирались столь далеко на север.
Группа топонимов, помещенных в начале прозаического списка (27, 12–15), привлекает внимание тем, что здесь упомянуты Таршиш, Иаван, дом Тогармы и Дедан. Если отождествить Дедан и Доданим (Tsirkin, 1991, 123), то все эти топонимы упомянуты в начале «Таблицы народов» среди потомков Иафета (Gen. 10, 2–3). Однако оба списка совпадают не абсолютно. Список пророчества Иезекиила бодее краток: в нем отсутствуют Элисса и Киттим, упомянутые в поэтическом тексте (27, 6–7), Гомер с сыновьями Ашкеназ и Рифат, а также Магог, Мадай и Тирас. Гомер, как давно признано, обозначает киммерийцев, Ашкеназ — скифов, Мадай — мидийцев. Ко времени Иезекиила киммерийцы, по-видимому, уже сошли с исторической арены, но скифы и мидийцы были весьма действенны. О скифах (Ашкеназ) выразительно говорит Иеремия (51, 27) приблизительно в это же время. Полагают, что о них же идет речь в других местах пророчества Иеремии (5, 15–18; 6, 22–23), где говорится об ужасном северном народе, грозящем сразиться с дочерью Сиона и уничтожить дом Израиля (Хазанов, 1975, 222). Что же касается Мидии, то именно конец VII — начало VI в. до н. э. было временем расцвета этого царства (Дьяконов, 1961, 55–57).
Неупоминаемый в прозаическом отрывке Магог неоднократно встречается в других местах пророчества Иезекиила (38, 2; 39, 6). Упоминание связанного с Магогом Гога снова встречается у пророка, но уже без Магога (39, 1). Существует очень обоснованное предположение, что в имени Гог отразилось воспоминание о лидийском царе Гиге (Гуту), оставшемся в народной памяти как ужасное бедствие (Дьяконов, 1981, 48). Что бы конкретно ни означал Магог, ясно, во-первых, что он связан с севером и, во-вторых, что Иезекиил знает это имя, в то время как в прозаическом отрывке из его же пророчества оно не встречается там, где его можно было бы ожидать.
Все эти упоминания имен, которых не должно было быть в тексте времени Иезекиила, и неупоминания достаточно известных, в соединении со стилистическими особенностями отрывка говорят о том, что прозаический отрывок 27 главы не принадлежит к ее оригинальному тексту, в чем надо согласиться с рядом исследователей (Garbini, 1980, 65–69; Lemaire, 1987, 54; Baurain, Bonnet, 1992, 54). Проведем мысленную операцию и изымем из текста главы стихи 12–24. Такая операция не нарушает цельности текста. Рассказав о Тире-корабле, о народах, служащих ему, автор затем говорит о таршишских кораблях, которые были тирскими караванами, о гребцах, которые завели корабль Тир в открытое море, и как результат всего этого — о кораблекрушении Тира и затем уже о скорби по этому поводу. Так что особой надобности в тщательном перечислении торговых партнеров Тира в этой главе нет, и без них действие развивается вполне логично.
Возникает, однако, вопрос, как могла быть такая значительная интерполяция внесена в священный и неприкосновенный текст пророчества, произносимого от имени Бога (Diakonoff, 1992, 169). Пророки были прежде всего ораторами (Mellor, 1972, 50). Так, часть пророчества Иеремии записал Варух (Jer. 36, 4). Но такая немедленная и непосредственная запись слов пророка в данном случае объясняется особыми обстоятельствами, в которых находился Иеремия: он был в заключении, поэтому не мог сам выступить с пророчеством и поручил это сделать Варуху (Jer. 36, 5–7). Упоминаемые в пророчествах Исайи (8, 1) и Иезекиила (2, 9–3, 2) свитки имеют чисто символический смысл: в них записаны не сами пророчества, а ключевые слова проповеди, в одном случае — «спешит грабеж, ускоряет добыча», в другом — «плач и стон, и горе». Они в значительной степени выражают смысл проповеди, но не являются непосредственно пророчествами. Иудейская традиция приписывает запись пророчества Иезекиила, как и ряда других ветхозаветных книг, Большой Синагоге, действовавшей во времена Ездры, т. е. приблизительно в середине V в. до н. э. (Anderson, 1970, 16). Существовал ли к этому времени окончательный письменный текст пророчества Иезекиила или же оно все это время бытовало в устной форме, точно неизвестно. Во всяком случае ясно, что пророчества не оставались неизменными со времени их произнесения (Anderson, 1970, 147; Mellor, 1972, 62). Различные варианты текстов Иеремии и Аввакума в Септуагинте и еврейском каноне, причем еврейский текст подтвержден кумранскими находками, показывают, что не только в середине IV, но и в III в. до н. э. окончательного, признанного неприкосновенным текста буквально всех пророчеств еще не было. Поэтому вполне можно полагать, что в книгу Иезекиила до ее окончательной записи Большой Синагогой могли вноситься те или иные изменения. Можно предполагать, что кто-либо из слушателей или учеников пророка (необязательно непосредственных, но его школы), удивленный отсутствием в пророчестве о Тире, известном прежде всего как один из крупнейших торговых центров Ближнего Востока, перечня торговых партнеров этого города, внес в текст пророчества недостающие сведения (ср.: Mellor, 1972а, 114–115; Pons, 1987, 465). Не обладая поэтическим и ораторским даром Иезекиила, этот человек прозой изложил недостающий, по его мнению, материал. Определенное единство, в том числе лингвистическое (Garbini, 1980, 67–68), этого отрывка говорит, что речь идет не о компиляции разных текстов, а об использовании какого-то цельного источника.
Чтобы определить конечное происхождение этого источника, надо в первую очередь обратить внимание на группировку топонимов и этнонимов. ()ни объединены в четыре группы. Первую составляют Таршиш, Иаван, Тубал, дом Тогармы и Дедан (27, 12–15). Если, как уже говорилось, отождествить Дедан и Доданим, то все они, помещенные во главе списка, упоминаются в «Таблице народов» среди потомков Иафета (Gen. 10. 2–4), которые занимали северную, западную и северо-восточную периферию библейского мира с центром в Малой Азии.
Вторую группу составляют Арам, Иудея и земля Израиля, Дамаск, Дан и Иаван из Узала (27, 16–19). Не кажется необходимым обязательно видеть в слове «Арам» ошибку переписчика и изменять его на «Эдом» (Diakonoff, 1992, 190). Конечно, под Арамом в библии понимается вся Сирия, включая Дамаск. Однако в данном случае возможно выделение Дамаска из всей страны из-за важности его для тирской торговли. Трудно локализовать Дан и Иаван из Узала. Ясно, что определение m’wzl уточняет, что речь идет не о привычных слушателю или читателю Дане и Иаване. Может быть, это киликийские Доданим и греки, обосновавшиеся либо в Киликии (и тогда можно вспомнить о загадочных гипахейцах Геродота VII, 91, живших в этой области), либо в устье Оронта или Аль-Мине. Не исключено, что эти слова вообще надо понимать не как названия, а как обозначения винных пифосов из Изалы, расположенной в Северной Месопотамии вблизи сирийской границы, путь к которой тоже мог идти через Дамаск (Diakonoff, 1992, 188, n. t). Как бы то ни было, все эти топонимы располагаются в сравнительной близости от Финикии, у ее северных, восточных и южных границ.
