На них были изображены люди без голов, а также одноногие и одноглазые; драконы и единороги, сказочный бестиарий из мира романских фантазий. Но наряду с этим и то, что Марко Поло видел собственными глазами: боевых слонов, города, огромные порты. Из книги можно было узнать как в реках моют золото, а на плантациях собирают урожай перца. Они рассказывали об оживленной торговле, основанной на письме, бумажных деньгах и доверии. Об умерших, которых не хоронили, а сжигали. Они славили порядок и справедливый суд, который поддерживали и вершили государи столь же отважные, как и герои легенд, но не столь жестокие. Они доносили изображения царских дворов, где господствовали цивилизованные нравы, рассказывали о наслаждении медленным течением жизни в спокойствии и роскоши, в обществе благоуханных принцесс.
Пелена спала. Оказывается, существуют многочисленные народы, живущие в дальних краях в благополучии, мире и терпимости, при других законах и с другой верой. Живут в счастии. Это то земное счастье, соответствующее естественному порядку вещей, о котором в это же самое время парижские философы утверждают, что оно отвечает замыслу Божию. Этому желанию, оживотворенному радостью, вкусить от которой можно будет уже в этой жизни, не дожидаясь другой, и которая не будет холодной радостью победы над собой и самоотречения, отвечает стремление к красоте как таковой. До сих пор в высоком искусстве эстетический поиск всегда был подчинен теологии. Теперь он стал освобождаться от этой зависимости.
В середине века Гоше, последний мастер, строивший Реймский собор, устанавливал большие статуи, приготовленные для главного портала. Он расставил их по своему произволу, пренебрегши заранее предусмотренным их расположением, в точности следовавшим принятому учению. Здесь начало проявляться такое же отношение к статуям, какое мы демонстрируем сегодня в наших музеях: оно зависит от их пластической ценности, а не теологического значения. Улыбка ангела в сцене Благовещения, тень лукавства на удивленном лице Марии, складки одеяния Девы в сцене посещения Богородицей Елизаветы, явно напоминающие драпировки, в которые скульпторы Древней Греции облачали ее богинь, — эти легкие акценты, как и многие другие подвижки, предвосхищали вторжение в церковное искусство чисто светского наслаждения красотой. Статуи Св. Капеллы обладают дивной красотой; они принадлежат к скульптурным шедеврам всех времен. Некоторая доля духовности, однако, из них как бы улетучилась. Тем, кто в конце XIII века созерцал большие готические розы витражей, они говорили не столько о строгости схоластических выкладок, сколько о полных опасностей путях праведной души. Они показывают хитросплетения того лабиринта, по которому от испытания к испытанию, подобно странствующим рыцарям из романа о Ланцелоте, любовь — любовь мужчины к женщине, так же, как и любовь к Богу, — движется к своей цели. Эти розы как бы сливаются с Розой из романа. В их огне, как и в ее, светится счастье жизни.
Тон меняется. Меняется и взгляд на произведение искусства. В тот же период центр художественного творчества перемещается из Северной Франции в Италию. Франция — по-прежнему крестьянская страна. Когда умирает Людовик Святой, в Аррасе процветает суконное производство и самые крупные сделки заключаются на ярмарках в Шампани. Однако земля начинает истощаться. Новые участки уже не распахивают; в старых же земледельческих районах, уже перенаселенных, земля, от которой требуют слишком много продуктов, теряет свое плодородие и родит все меньше и меньше. В этих областях, где источником богатства является, в основном, сельское хозяйство, этот источник постепенно иссякает. В Италии же, обязанной своим богатством городам, напротив, наблюдается его мощный повсеместный рост, обусловленный активным торговым обменом. Сюда текут потоком сокровища Востока. В Венеции, Генуе, Флоренции после семивекового перерыва вновь начинают чеканить золотую монету. Банкиры Флоренции и Сиены отныне господствуют в западной экономике; государства не могут обойтись без их помощи; Римские и Авиньонские Папы, короли Франции и Англии прибегают к их услугам. Подсчитывать звонкую монету, сеять ее по всей Европе, заставлять ее обращаться все быстрее и быстрее; придумать ради этого вексель, держать себя за должника бедных, святых, самого Господа Бога — и одновременно быть кредитором сдельщиков, вырабатывающих сукна и шелк, — и следовательно, со всей скрупулезностью вести расчетные книги все это приходилось делать, чтобы в городах Центральной Италии произошло возвышение нескольких патрицианских династий, соперничавших друг с другом и возводивших в городах свои башни, рядом с которыми утрачивали свою величавость силуэты соборов; династий, бросавших друг другу вызов и утверждавших перед лицом соперников свою славу и могущество, претендуя на то, что они все еще основываются на рыцарской доблести, в то время как в действительности их опорой являются бережливость и искусство вкладывать деньги, ловкость и оборотистость. Итак, конкуренция. Ее старательно сдерживают законы, а также витийство на площадях, дискуссии на форуме, в которых выковывается гражданственность. Италия представляет собой совершенно особый мир. Он, конечно же, заворожен ослепительным культурным влиянием, исходящим из Парижа: для своей книги Марко Поло выбрал именно французский язык; все итальянские прелаты того времени были свидетелями строительства и украшения Собора Парижской Богоматери; они взяли и пересадили на родную почву отростки переживавшего расцвет искусства Франции, а итальянские торговцы вели торговлю предметами искусства из Парижа. В то время как во Франции поочередно сворачивалось строительство ее крупнейших соборов, все те духовные, интеллектуальные и эстетические ценности, которые они провозглашали, воспринимались этой богатой южной страной. Италия жаждала их получить, и она их получила — но лишь затем, чтобы усвоить их, включив их в систему своих собственных традиций. Она находит собственное применение аристотелизму: сколько насчитывается в это время в Италии людей, которых Данте называл эпикурейцами и которые сомневались в бессмертии души? В скульптурах на фасаде собора в Орвието, безусловно, присутствует французское влияние, однако разве Ева, рождающаяся из ребра Адама, похожа на безумных дев из Страсбургского собора? В Италии купцов, разбогатевших на торговле, мореплавателей и францисканских братств соблазны французского искусства натолкнулись на фонд местных традиций, усиленных постепенно возраставшими связями с внешним миром. Мощные, соразмерные, непрозрачные стены Собора Св. Марка в Венеции, церкви Сан Миньято и баптистерия во Флоренции не приемлют самонадеянной устремленности ввысь, свойственной хорам церкви в Бовэ, ни полупрозрачности стен Святой Капеллы. Они облицованы цветным мрамором, подобно Пантеону в Древнем Риме, и украшены мозаичными изображениями, как купола церквей христианского Востока. Рим и Византия — таковы две половины единого национального культурного наследия.
Когда Данте в изгнании, вдали от Флоренции, писал свою «Божественную комедию», он с тоской вспоминал свой «прекрасный баптистерий Св. Иоанна». Картины ада в верхней части его шестиугольного пространства некогда питали его воображение. Его поэма, собственно, и является собором, последним из соборов. Она опирается на схоластическую теологию, пришедшую из Парижа и неизвестно какими путями дошедшую до Данте. Подобно французским соборам, «Божественная комедия» стремится возвысить дух, перенося его со ступени на ступень вплоть до достижения божественного света, в согласии с иерархией Дионисия Ареопагита и благодаря посредническим усилиям Св. Бернара. Данте был восторженным поклонником трубадуров, у которых он учился. Он колебался: не написать ли свою поэму на языке народа, живущего по ту сторону гор? Он выбрал,однако, тосканский диалект, подарив тем самым Италии ее литературный язык.
Поместив в глубины своего Ада, рядом с предателем Иудой, Брута и Кассия — за предательство Цезаря, — он как бы посвящает свое детище Риму, Империи, т.е. своей родной Италии. Он воздвигает этот памятник на заре XIV века, и он предвещает новое возрождение, колыбелью которого действительно стал полуостров и которое отбросило искусство Франции в ночь веков, назвав его готическим, иначе говоря, варварским.
