В Пизе, рядом с собором, недалеко от баптистерия, источника жизни, в XIII веке для мертвых была построена обитель покоя — Кампо Санто. В этой галерее, благодаря слиянию эстетических течений, столь естественно происходившему тогда на Средиземноморском побережье, легкость готических аркатур идеально согласуется с романской традицией. Этот внутренний двор столь же строг и аскетичен, как и цистерцианский монастырь. Только он предназначен не для монахов, а для тел усопших, ожидающих воскресения. Он дышит тишиной и заполнен гробницами. Один из пролетов около 1350 года был украшен фреской, иллюстрирующей поучительную историю, проповедь на очень старую тему: о трех мертвых и трех живых. Трое очень богатых и живущих в полном счастии рыцарей отправились однажды в лес поохотиться; внезапно их свита обнаруживает три открытых саркофага с тремя мертвыми телами, тронутыми тлением, кишащими червями. В миг высшего наслаждения жизнью происходит эта обескураживающая встреча со смертью, с разложением плоти: наше тело смертно; завтра или в следующий миг оно обратится в прах, станет отталкивающим гниющим трупом. От чувства ужаса, отвращения, вызванного этим зрелищем, отталкивается призыв к покаянию.

Пытаясь оградить своих прихожан от греха, проповедники XIV века неустанно поддерживают у них это тревожное чувство: «Вы молоды. Вы заняты игрой, вы любите песни и танцы, вы увлечены любовью. Берегитесь: смерть ходит рядом, она витает над вашими забавами, невидимая, разящая внезапно. Вы не спрячетесь от нее. Она внутри вас, как червь внутри плода.» В этих словах сквозит беспокойство, которое читается и на лицах. Эти юноши и девушки силятся шутить. Напрасный труд: к жизни, к плоти липнет эта тревога, это чувство вины, заботливо поддерживаемые духовными наставниками. Ясная улыбка, выражение безмятежности на лицах статуй Реймского собора ушли в прошлое, послушные христиане учились скорби и страху. У животных страх этот наивный, ничем не прикрытый. Взгляните на фреску: видите, как отпрянули лошади? Посмотрите им в глаза. Мораль этой истории заключена в другой части живописной композиции: смерть — это переход. Решающий шаг. Уход в иной мир. Какой? Тот, в котором побывал Данте: Чистилище, Ад, Рай. Если вы хорошо подготовились, если вы жили так, как учит Церковь, вы займете место среди святых, даже если вы бедняк, даже если вы женщина. Вы будете с царями, кардиналами, патрициями, в добром порядке, навеки. Там, на небе, избранные уже не знают тревог. Для них пришло освобождение.

Ад, Небо, Страшный Суд — начиная с тысячного года церковное искусство, высокое искусство, только об этом и говорило, однако разговор этот шел в другом регистре — литургическом, теологическом. Постепенно, шаг за шагом, за несколько веков развития по восходящей, в великом порыве оптимизма тревожное чувство было утрачено. Элите церковной науки с помощью рассуждения, мистической медитации удалось очистить смерть от того, что в ней было пугающего. Они ее приручили, заслонив грубую реальность трупа утешительными фигурами воскрешения. Однако, в XIV веке страх стремительно возвращается. Смерть снова стала трагической, приняв очертания черной зияющей пропасти. Почему? Это связано с рядом обстоятельств. Прогресс во всех сферах жизни, стимулировавший экспансию крестьянских хозяйств, прекратился. Европе пришлось столкнуться с экономическим спадом, недостаточной занятостью, войной, эпидемией чумы. Настало время испытаний. Можно ли однако усматривать здесь отход, упадок? Высокая смертность освободила общество от излишнего населения. Жизнь улучшилась. Доказательства? Никогда прежде не было столько художников, скульпторов, золотых дел мастеров. Все они процветали, так как предметы искусства получили широкое распространение. Они стали предметом торговли, товарами широкого потребления. Именно в этом состоит причина того изменения тона, о котором я говорил. В результате постоянного укрепления государственных структур, в результате все более успешного присвоения богатств с помощью налогов и их сосредоточения в руках светской власти и поскольку последняя щедрой рукой раздавала деньги своим чиновникам, банкирам, крупным негоциантам, выступавшим в роли поставщиков двора,— создание предметов искусства выходило из под влияния прелатов, теологов, интеллектуальной элиты. Ему по-прежнему покровительствовали короли, но уже короли, освободившиеся от безраздельного влияния духовенства. Однако чаще всего ему покровительствовали братья и кузены короля, принцы крови, другие члены королевского дома. Заказы делала и городская верхушка крупных столичных городов. Эти люди не были духовными особами. Они были просто богатыми людьми. Заказываемые ими предметы искусства предназначались не для литургии, а для мирской жизни. И чудесные произведения, создаваемые знаменитыми мастерами, копировались другими, менее талантливыми художниками для менее именитых клиентов. Они предлагали своим заказчикам имитации, менее искусные и утонченные, способные однако тронуть этих нуворишей, неловко подражавших манерам вельмож. Десакрализация и демократизация искусства — таковы причины появления новых черт у искусства XIV века.

Соборов уже не воздвигали — довольствовались уже построенными. Оставалось лишь их украсить дополнительными деталями. Прекращалось и строительство общественных сооружений. Размеры произведений искусства уменьшались. Они превращались в предметы индивидуального обладания. Их приобретали, их желали иметь при себе, в своем родовом имении, держать в своих руках, наслаждаться ими лично — ведь за них было заплачено собственными деньгами. Формы собора продолжали господствовать, но в уменьшенном масштабе. Сначала они сократились до размеров капеллы, небольших домовых молелен, предназначенных для частных, семейных служб. Капеллы принцев еще сохраняли величественность. Однако в каждом аристократическом жилище также была своя капелла, значительно более скромная; вдоль боковых нефов крупных церквей тянулась череда многочисленных капелл, принадлежавших знати, именитым горожанам, и на каждой был изображен родовой герб ее владельца. До этой эпохи главным искусством была архитектура. Ей подчинялось все. Теперь она уступала первенство — в частности, ювелирному делу, которое осваивало, сводя его к размерам миниатюры, декор масштабных памятников предшествующей эпохи. Многие из этих драгоценных предметов — ковчегов, церемониальных крестов, дароносиц — еще использовались во время публичных литургий. Однако большинство из них служило нуждам личного благочестия все эти статуэтки, пластины из слоновой кости, изготавливавшиеся в Париже и продававшиеся по всей Европе, в которых повторялись аркатуры и вимперги, весь набор декоративных элементов, унаследованных от большой архитектуры. В конце этого перехода к искусству для низов призрачная схема собора, последние остатки того, что в XIII веке являлось основой эстетики, проступает в резных деревянных поделках — жалких сокровищах бедноты. От архитектурного памятника к небольшой вещице — таково первое глобальное изменение.

В результате второго становится доступным для восприятия то, что думали и чувствовали миряне и о чем искусство, высокое искусство, следы которого мы храним, до той поры ничего не говорило. Действительно, оно передавало мысли и чувства высшего духовенства. В XIV веке завеса исчезает, открывая те отзвуки в сознании мирян, которые оставляла францисканская и доминиканская проповедь. Непрестанно твердя о смерти, братья-проповедники и братья-минориты одновременно вызывали жажду покаяния и разжигали вкус к удовольствиям. Благочестие и празднество — вот два противоположных, но в действительности взаимно уравновешивающих и дополняющих друг друга полюса светской культуры, субстанцию которой впервые стало выражать искусство. Благочестие все более и более личное, доходящее до эгоизма. Празднество, также стремящееся отделиться от своей естественной коллективной среды, все более и более укрываясь, подобно молитве, в замкнутом пространстве иллюзии.