Технический прогресс, первые признаки которого начинают наблюдаться в это время, затрагивал в первую очередь совершенствование военного снаряжения и развитие производства металлов, использовавшихся для изготовления оружия. На плуги железа пока не хватало. Из него ковали шлемы и кольчуги, делавшие воина неуязвимым. Орудием, к созданию которого эпоха отнеслась с наибольшей заботливостью и чья символическая значимость оказалась наиболее весомой, был меч. Будучи знаком «ремесла», служения, почитавшегося благородным, и одновременно — орудием подавления, эксплуатации народа, меч, еще более, чем конь, выделяет своего обладателя — рыцаря из массы других людей, символизируя его социальное превосходство. Люди верят легендам о том, что мечи государей были выкованы в сказочные времена, задолго до принятия христианства, волшебными мастерами-полубогами. Сила этих мечей таинственно связана с чудесными талисманами. У каждого меча есть имя. Меч в тысячном году — почти живой человек. Каждому известно, что первой заботой Роланда в смертный час был его Дюрандаль.
Рыцарь заботится о том, чтобы потешить свое тело. Служба, которую он несет, позволяет ему проводить время в удовольствиях, одновременно развивающих силу и упражняющих ловкость. Он охотится — и вот леса, огромные лесные просторы, отданы целиком этой забаве аристократов, здесь запрещены корчевание и распашка. Он пирует, набивает утробу мясом дичи, в то время как простой люд мрет с голоду; пьет лучшие вина, поет и веселится с товарищами — и при этом вокруг каждого сеньора все теснее сплачивается группа вассалов, задиристая компания, требующая все новых развлечений. И в первую очередь главного развлечения — войны. Лететь в атаку на добром коне рядом со своими братьями, родичами, друзьями. Часами напролет, в поту и пыли, с боевым кличем на устах рубиться, демонстрируя всю мощь, заключенную в твоих руках. Сравняться с героями эпоса, повторить подвиги своих предков. Одолеть противника, пленить его и потребовать выкуп. А иногда, в упоении битвы, не сдержаться и убить врага. Опьянение от резни, от запаха крови... Весь день сражаться, а вечером озирать поле, усеянное мертвыми телами, — такова реальность XI века.
На заре расцвета западной цивилизации, накануне подъема, который уже ничто не остановит, его предвестником вначале является лишь этот воинственный пыл, и даже первые победы, одержанные над непокорной природой крестьянами, согбенными под грузом требований сеньоров и вынужденными вторгаться в опасные пространства, покрытые кустарником и затопленные болотами, которые нужно осушать, чтобы на их месте возделывать землю, — вначале приводят лишь к выдвижению на авансцену все затмевающей фигуры рыцаря. Он грузен, плотен, широкоплеч; цену имеет лишь мощное тело — и сердце. Но не ум: научиться грамоте — значит повредить душу. В войне или турнире, который служит ей заменой и позволяет к ней готовиться, видится главное деяние рыцаря, придающее смысл его жизни. Это игра, в которой он рискует всем: самой жизнью и даже тем, что ценится дороже жизни — честью. В этой игре выигрывают лучшие. Они возвращаются, нагруженные богатой добычей и потому щедро и беззаботно сеющие вокруг себя удовольствия. В Европе XI века господствует именно такая система ценностей, целиком основанная на стремлении отбирать и раздавать, на насилии и соперничестве.
В мире насилия, грабежей, разрушительных войн остались, однако, нетронутыми, несколько очагов спокойствия. Феодальная раздробленность свела на нет власть государя в Италии, Провансе и Бургундии, ограничила ее на большей части территории Франции и Англии. Однако в тысячном году она еще не затронула германские земли. Они по-прежнему остаются под властью Каролингов, императорской династии. В Германии пока еще не феодал, а император обеспечивает мир и покой и защищает от смуты епископства и монастыри, куда время от времени он приходит поклониться Христу, своему единственному Господу и Сеньору.
Таким образом здесь, в этой менее развитой части латинской половины христианского мира не прекращается работа по сохранению и возрождению традиций античности. Она ведется с напряженным упорством, и эти усилия оказывают животворящее воздействие на наследие, оставленное Древним Римом. Оно также обогащается в этот период и всем тем, что попадает на Запад из Византии — через Венецию или славянские владения. Матерями и женами западных императоров в эту эпоху зачастую являются византийские принцессы. Благодаря менее ослабленным связям со значительно более цивилизованными христианскими странами Востока Рейхенау, Эхтернах, Льеж, Бамберг, Хильдесгейм переживают в это время как бы новую весну, период буйного цветения.
Это отнюдь не столичные города. Впрочем, в империи нет столицы. Чтобы успешно выполнять свою миссию верховного распорядителя и поддерживать по всей стране мир и порядок, германский император вынужден постоянно быть в дороге, на пути из одного дворца в другой. Однако, время от времени, по большим христианским праздникам, которые одновременно являются праздниками его могущества, императора можно увидеть в храме, восседающим во всем великолепии его украшений среди епископов и аббатов. Там, под сенью соборов, служащих опорой его почти божественной власти, и в крупных монастырях, где монахи молятся за души императора и его предков, обретают кров школы и художественные мастерские. Туда стекаются люди с совершенно иными, чем у французских, английских или испанских рыцарей, представлениями о мире. Люди, отлично сознающие, каким варварством пропитаны нравы окружающего их мира, и всеми силами сопротивляющиеся разрушению той культуры, которой они поклоняются. Люди, почитающие за образец наследие, оставшееся от древних времен и являющееся для них средоточием высшего совершенства. Как когда-то Карл Великий, который, согласно легенде, вставал глубокой ночью и прилежно изучал латинскую грамоту, художники, скульпторы, резчики по слоновой кости, плавильщики бронзы, мастера, работавшие по императорским заказам с самыми благородными материалами — единственно достойными славить их господина, а следовательно, и самого Господа — все эти виртуозы имеют вид внимательных и усердных учеников, стремящихся максимально приблизиться к классическим образцам. Их исполненными любви и благоговения заботами сохранялись среди беспросветной дикости формы, в которых отзывалось эхо «Энеиды», создавалось искусство, чуравшееся грубой приблизительности варварских поделок, искусство, не позволявшее себе искажать видимые образы вещей и человеческого тела, эстетика изобразительной пластики, уравновешенных объемов и гармонии, эстетика классической архитектуры и скульптуры.
Классическая традиция поддерживалась в первую очередь с помощью книг. Для людей, о которых я говорю, настоятелей императорских церквей, книга была, безусловно, величайшей из драгоценностей. Не она ли заключала в себе не только слово, изреченное самыми великими писателями Древнего Рима, но и, самое главное, слово Божие, глагол, с помощью которого Господь Всемогущий установил свою власть над миром сим? Их долгом было украсить это вместилище премудрости с еще большим великолепием, чем стены храмов и алтарь с его священными сосудами, соблюдая при этом самое строгое согласие между словом и образом. В хранилищах литургических книг сберегалось несколько рукописных библий и требников, чьи иллюстрации были выполнены в эпоху Людовика Благочестивого или Карла Лысого. Их страницы были украшены живописными миниатюрами, почти сплошь имитировавшими римские образцы. Пластическая мощь фигур евангелистов, подобия архитектурных сооружений, которыми они были окружены, декор инициалов — все отвечало урокам гуманизма, почерпнутым из постоянно перечитываемых произведений Сенеки, Боэция или Овидия. В тысячном году эти книги переписывались в церквах, куда приходил молиться император. Художники, однако, стремились превзойти образцы, достичь еще большего великолепия. Привезенные из Византии ткани, изделия из слоновой кости и книги с их буквами, выписанными золотом по пурпуру, побуждали к еще большей точности в изображении человеческого лица и к еще большему блеску в украшениях. На пергаменте «Перикопов», изготовленном в 1020 году для императора Генриха II, золото, то самое золото, которое феодальные князья безрассудно проматывали на турнирах и пирах, служило фоном священных изображений. В окружении этого волшебного мерцания, переносившего зрителя и предмет созерцания за пределы реальности, развертывались последовательные эпизоды священной истории, представали персонажи разыгрывавшейся драмы — Христос и его ученики. Эти образы обладают удивительной жизненностью. Мы вновь встречаем их в золотых рельефах алтарей Аахенской капеллы и Базельского собора, где благодаря объемности изображения, они заявляют о себе с еще большей силой. Книги, украшения алтарей, кресты... В искусстве, вдохновителем которого является император тысячного года, крест не предстает как орудие мученической смерти. Это знак триумфа, победы, одержанной над силами зла в целом мире, на севере и юге, востоке и западе, — крест как бы символизирует неизбежное скрещенье этих двух координат. На нем Христос изображается живым, увенчанным короной, — император же является наместником Неба, равным Архангелам представителем Христа в этом мире. И крест является символом данной Богом власти. Подобно тому как меч служит эмблемой рыцарства и власти силы, носителем которой оно является, крест, будучи знаком порядка, света и воскресения, воплощает сущность императорской власти. Под эти кресты, украшенные самыми великолепными сокровищами римской славы, под эти кресты, которыми потрясали, как знаменами, чтобы преградить путь злу, собирались все силы, жаждавшие обновления.
