Теперь нужно вернуться к тому вопросу, который был поставлен в начале. Что делает в AB текст заговором: содержание, структура, стиль или ритуальное использование?

1. Если текст имеет структуру «среднего» заговора (и особенно если адресатом является посредник), то это всегда заговор и быть гимном он не может (закономерность).

2. Если адресат — божество, но характерных структурных особенностей хвалебного гимна нет и при этом налицо стилистические особенности заговора, то это заговор. Например, III, 26: «К богам сторон света» — прозаический текст, обращенный к богам и состоящий из шести изоморфных частей.

1) «(Вы), о боги, что находитесь в этой восточной стороне, „выстрелы“ по имени — у вас таких стрела — (это) огонь. Смилуйтесь над нами! Вступитесь за нас! Вам таким поклонение, вам таким „Свага!“»

2) «(Вы), о боги, что находитесь в этой южной стороне, „прожорливые“ по имени — у вас таких стрелы — (это любовь) …» и т. д.

Несмотря на то что адресатом являются боги, это типичный заговор.

3. Если у текста структура хвалебного гимна (например, он целиком заимствован из PB), но в ритуале он связывается с определенной магической практикой (о чем можно судить по Каушика- и Вайтана-сутре), то это лишь функциональный заговор. Примером может служить упомянутый выше гимн Бхаге PB VII, 41, созданный по всем правилам хвалебного гимна, который употребляется как заговор в AB III, 16. По Каушика-сутре, это заговор, используемый в ритуале для порождения мудрости; когда человек просыпается и моет лицо; в ряде ритуалов на достижение блеска. Подобный «заговор» может считаться только функциональным.

Что же касается показаний вспомогательной ритуальной литературы, то они далеко не всегда бывают убедительными. К части текстов их вообще нет: к парьяя-суктам книг XV и XVI, к спекулятивным гимнам (например, X, 2 или XI, 8), к гимнам, поздно включенным в состав AB. В ряде случаев в этих сутрах может быть указано такое ритуальное назначение, которое никак не следует из самого текста (например, VI, 33; VI, 80).

Подводя итог, можно сказать, что в AB приходится различать с той или иной степенью достоверности собственно заговоры и тексты, функционирующие как заговоры.

Атхарваведа. Избранное. Пер., коммент. и вступит, ст. Т.Я. Елизаренковой. М., 1976.

Герасимов, 1964 — Герасимов А.В. Опыт анализа содержания гимнов «Атхарваведы». — Индия в древности. М., 1964, с. 95–104.

Елизаренкова, 1993 — Елизаренкова Т.Я. Язык и стиль ведийских риши. М., 1993.

Böhtlingk, 1879–1889 — Böhtlingk О. Sanskrit — Wörterbuch in kürzerer Fassung. 1–7. Theil. St. Petersburg. 1879–1889.

Elizarenkova, 1968 — Elizarenkova T. An Approach to the Description of the Contents of the Ṛgveda. — Mélanges d’indianisme ā la mémoire de Louis Renou. Paris, 1968, c. 255–268.

Elizarenkova, 2004 — Elizarenkova T.Y. On the Function of Pronouns in Some Old Indian Texts // Bulletin of the Deccan College Post-Graduate and Research Institute. Professor Ashok R. Kelkar Felicitation Volume. Volumes 62–63. (2002 and 2003). Pune, 2004, c. 155–165.

Gonda, 1938 — Gonda J. Stilistische Studie over Atharvaveda I–VII. Wageningen, 1938.

Gonda, 1939 — Gonda J. Alliteration und Reim im Satzbau des Atharvaveda// Acta Orientalia, 18. Leiden, 1939.

Gonda, 1959 — Gonda J. Stylistic Repetition in the Veda. Amsterdam, 1959.

Grassmann, 1955 — Grassmann H. Wörterbuch zum Rig-Veda, 3. Aufl. Wiesbaden, 1955 (1. Aufl., 1872).

Renou, 1939 — Renou L. L’ambiguīté du vocabulaire du Ṛgveda // JA. T. 231, 1939, c. 161–235.

Renou, 1956 — Renou L. Histoire de la langue sanskrite. Lyon-Paris, 1956.

Schayer, 1925 — Schayer S. Die Struktur der magischen Weltanschauung nach dem Atharva-Veda und den Brāhmana — Texten. München-Neubiberg, 1925.

Starobinski, 1971 — Starobinski J. Les mots sous les mots. Paris, 1971.

Whitney, 1996 — Atharva-veda-saṁhitā. Translated into English. With Critical and Exegetical Commentary by W.D. Whitney. Revised and Edited by Ch.R. Lanman. Vol. I–II. Delhi, 1996 (1^st ed. 1905).

Исследователи неоднократно интерпретировали ритуально-мифологические главы трактата «Натьяшастра» (Nāṭyaśāstra, букв. «Наука о театре») в контексте представлений ведийской культуры[85]. Тем самым они относили их к эпохе, которая более чем на пять столетий отстоит от времени оформления дошедшей до нас версии трактата, созданной, как считается, в первые века н. э.[86] Одно из последних исследований на эту тему принадлежало голландскому ученому Ф.Б.Я. Кейперу[87], внимание которого привлекли ведийские реминисценции «Натьяшастры», дававшие, как он считал, возможность окончательно доказать ведийское происхождение драмы[88]. Приступая к исследованию «Натьяшастры», Кейпер поставил перед собой двоякую задачу: с одной стороны, возможно более полно обосновать ритуальный характер генезиса драмы, а с другой — показать, что ее зарождение было связано именно с ведийской религиозной культурой.

С этой целью Кейпер предпринял подробное изучение ритуально-мифологических глав «Натьяшастры», сосредоточив основное внимание на пурваранге как обряде, совершавшемся перед началом каждого спектакля. Кейперу удалось доказать, что это был не столько пролог к сценическому действию, как это считалось ранее, сколько особый ритуальный акт, предварявший каждое представление драмы. По мнению Кейпера, и драма, и предварявший ее обряд имели важные религиозные функции, которые он реконструировал исходя из предложенной им ранее космогонической концепции ведийской религии[89].

Рассмотрение «Натьяшастры» в данном аспекте привело его к выводу, что ранняя драма представляла собой сценическое воплощение ведийского космогонического мифа и воспроизводила борьбу между богами и асурами, а совершавшийся перед ней обряд пурваранги был эквивалентом ведийского жертвоприношения яджны. Смыслом происходящего, по мнению Кейпера, было повторение асуроборческого подвига Индры, вначале символически воспроизводившегося в пурваранге в момент водружения его божественного знамени (джарджары), а затем разыгрывавшегося в лицах по ходу древнейших спектаклей.

Концепция Кейпера получила более широкое признание, чем все высказанные до него гипотезы. Тщательное изучение текста «Натьяшастры», характерное для представителя голландской индологической школы, подкрепленное продуманной системой доказательств, казалось, не оставляло сомнений не только в ведийском происхождении санскритской драмы, но и в ее конкретных ведийских истоках. И действительно, если бы выделенные исследователем ведийские реминисценции исчерпывали все содержание «Натьяшастры», то после фундаментальной работы Кейпера проблему происхождения санскритской драмы следовало бы считать решенной.

Научная объективность заставляет, однако, усомниться в окончательности сделанных Кейпером выводов, прежде всего потому, что в «Натьяшастре» существует немало реалий, которые не могут быть объяснены в контексте ведийской традиции и не находят каких-либо прямых или косвенных ведийских аналогий. Речь при этом идет не столько о деталях и частностях, сколько о принципиально важных моментах, одним из которых является ключевой вопрос о происхождении описанных в «Натьяшастре» ритуалов.

Нельзя не заметить, что, указывая в качестве источника ранней драмы совершенно определенный ведийский миф о борьбе Индры с асурами, Кейпер в то же самое время не стремился выявить какой-либо конкретный ведийский ритуал, который мог бы, пусть даже гипотетически, лежать в основе обрядов «Натьяшастры». Это было бы понятным и оправданным, если бы мы не располагали знаниями о ведийской обрядности. Однако, поскольку до нас дошли многочисленные ритуальные памятники ведийского времени, мы имеем достаточно полное и, по всей видимости, в целом адекватное представление о ведийской ритуальной системе.